Домой возвращался, когда луна уже светила вовсю. Людей по дороге не попадалось, только откуда-то вынырнул младший городовой Яскунов. Увидев, что свои, приложил ладошку к башлыку, закрывавшему фуражку.
— Ты чего вдруг? — удивился я.
— Опять Манькины повздорили, — с досадой ответил городовой.
Супруги Манькины были притчей во языцех. Годиков обоим за сорок. Дом неплохой, вроде, все есть. Муж — Тимофей, работал плотником, говорят, едва ли не лучший плотник в городе. Работяга, тихоня. Жена — Глафира, рукодельница, добросовестная хозяйка. Детей четверо, старшую дочь уже замуж выдали.
Обычно Манькины жили душа в душу. Но иной раз, когда Тимофей получал деньги за выполненную работу, они устраивали маленький праздник — покупали косушку водки, детям — пряники и конфеты. А дальше, если формулировать суконным языком моего времени «в процессе совместного распития спиртных напитков возникала ссора». Ссору мог начать и сам Тимофей, припомнив, что двадцать лет назад — незадолго до свадьбы, будущая жена путалась с каким-то Петькой, с которым уединялась в сарае, да и девственности он у невесты в первую ночь не обнаружил. Глашка принималась возражать, причем, очень бурно, с применением скалки или сковородки.
Тимофей, хоть и тихоня, но просто так себя бить не давал, давал сдачи.
Или напротив — Глафира вдруг вспоминала какие-то старые мужнины грешки, вроде того, что когда ездил рубить сруб в Шухободь, ночевал у какой-то вдовы.
Супруги принимались лупить друг дружку смертным боем. Дети вначале пытались сами разнять родителей, если не получалось — бежали к соседям, а те в участок, благо, все у нас в городе рядышком. Кто-нибудь из городовых отправлялся к Манькиным, начинал увещевание. Обычно, при появлении представителя власти, супруги прекращали драку и принимались мириться.
Мирились, тихо-мирно жили месяца два, иной раз с полгода, а потом опять скандалили.
Ухтомский, порядка ради, их несколько раз арестовывал, держал в участке, назначал штраф, потом попросту плюнул. Даже приказал подчиненным больше на вызовы не ходить — убьют друг дружку, так и хрен с ними. Проще похоронить, чем разнимать.
— Вроде, Антон Евлампиевич не велел к ним ходить? — спросил я.
— Пришлось, — вздохнул младший городовой. — Младший сынишка прибежал — мол, батька решил повеситься, в сарай ушел. Дескать — плачет, что мамка ему перед свадьбой неверна была!
— Так и хрен-то бы с ним, пусть вешался, — хмыкнул я. — Похоронили бы, тебе хлопот меньше.
— Так-то оно так, только мальчонка сказал, что батька грозился еще и сарай поджечь. Пришлось Тимофея за шкирку брать, в участок вести. Тут уж простите, пришлось разок в морду дать.
— Это за дело, — одобрил я. — На этот раз ругаться не буду. Сарай он, видите ли, подожжет. Можно было два раза в морду дать.
Покачал головой, пошел дальше. Опасно одному ходить на семейные скандалы. Слышал, что в моем мире участковым, которым полагается разбираться с такими делами, строго-настрого запрещают идти на разборки в одиночку, да еще приказано облачаться в бронежилет. Чем опасен семейный скандал, так это тем, что побитая жена, вызвавшая полицию, при появлении наряда, начинает вдруг возмущаться — мол, за что забираете любимого? И ладно, если все ограничивается словами, но так бывает, что женщина бросается в драку[3].
Подойдя к дому, услышал какие-то звуки, доносившийся из нашего двора. Остановился у ворот, прислушался — звуки напоминали стук поленьев. Может, Наталья Никифоровна решила на завтра дров заготовить? Не поздновато ли?
[1] В 1920-е годы незаконная порубка леса (ст. 99 УК РСФСР) составляла 40–50% от общего количества преступлений Череповецкой губернии. Еще 20% — самогоноварение (ст.140 УК РСФСР).
[2] На всякий случай — авторы песни Марк Фрадкин и Михаил Плецковский
[3] И не только. Бывает и так, что женщина, которую только что избивал муж, хватает что-то тяжелое или острое и нападает на сотрудника полиции. Автор был знаком с участковым, которого ткнули скальпелем в грудь. Чудо, что жив остался.
Глава двадцатая
Следователь как машина
Осторожно открыв калитку, пригляделся. Нет, не хозяйка. Около дровяного сарая неспешно трудилась какая-то старушка, перекладывая поленья на разосланную веревку. Ишь, приличную вязанку бабушка собирается утащить. Между прочем, я за эти дрова платил!
Ба, так это же соседка!
— Бог в помощь, Мария Ивановна! — вежливо поздоровался я.
— Ох, — схватилась старушка за сердце и осела на поленья.
Не померла бы от страха. Помрет, меня потом совесть замучает. Но с совестью-то договорюсь, а вот возиться с покойницей по морозу желания нет. Бежать в участок, потом звать доктора. И труп придется в дом затаскивать. Бабка говорила, что родных у нее здесь нет.
Нет, живехонька. И никакое сердце у нее не прихватило. Вижу, что прикидывается. Вот, коза старая!
— Не маловато ли набрала, соседушка? — поинтересовался я, перекрывая бабке путь к отступлению. — Чего сразу всю поленницу не стащила?
— Ишь, напугал-то меня, Иван Александрович! Шарфом замотан, не сразу узнала. Я уж думала — грабитель какой, или насильник.
— Воруем, значит? — спросил я. — Или мимо проходила?
— Так это, мимо шла, дай, думаю, зайду, посмотрю, а вдруг опять какая деваха караулит? Зашла, а как удержаться? Я ж бабка старая, на дрова денег нет, от вас не убудет. И всего-то пару полешков взяла.
Бабулька старательно сморщилась, пытаясь пустить слезу, но не вышло.
Пару⁈ Да мне самому такую вязанку не утащить. Пожалеть, что ли, старуху? Дескать — бери вязанку и катись? Нет, шиш. Один раз пожалею, завтра все стащит.
— Эх, Марь Иванна, Марь Иванна, — покачал я головой. — Мы ж с тобой ликер пили, думал, что мы друзья. А ты у нас дрова коммуниздишь.
Удивительно, но слово соседка поняла без переводчика. Или оно показалось ей схожим с иным?
— Так уж простите, великодушно. Я сейчас все обратно покладу.
— Поклади милая, поклади, — миролюбиво согласился я. — А как поленья складешь, дуй отсюда. На будущее имей в виду — жених Натальи Никифоровны мне кобелька обещал прислать.
— Кого прислать?
— Кобелька. Злого, чтобы девок чужих со двора отгонял, а заодно и соседей. Ну, Марь Иванна, ты поняла.
Посматривая, как бабулька складывает дрова обратно в поленницу, грустно подумал — если у меня прямо со двора дрова крадут, так что же в лесу творится? Может, у Леночки и приданного уже нет? А я-то губенку раскатал.
Сунув расческу в щель, поднял запор, вошел в сени. Слегка удивился. Обычно, услышав шум, Наталья Никифоровна уже открывала дверь в избу, подсвечивала мне либо лампой, либо свечой, потому что в сенях темно, можно и брякнуться. А тут, тишина. Вряд ли уехала, иначе бы дверь была заперта на замок. Не иначе, спит.
В некотором удивлении вошел в избу.
В прихожей горит свеча, шуба соболья висит, на мою половину дверь закрыта. Разделся, разулся, прошел на кухню.
Наталья Никифоровна лежала возле печи, на сдвинутых стульях, укрывшись с головой какими-то старыми покрывалами. Дышит тяжело, но не спит. Подошел, присел и спросил:
— Наталья Никифоровна, Наташа, ты чего? Заболела?
Спросил негромко, но голос разнесся, словно эхо. А, ну да. Дверь на половину хозяйки открыта, без мебели, а пустое пространство резонирует.
— Простудилась немного, — виновато отозвалась хозяйка, потом закашлялась.
Ну, разумеется. Вещи собирала, скакала из теплой избы на улицу, потом обратно. Вот и продуло.
— А ты чего тут?
Глупый вопрос. Свою кровать Наталья отправила к будущему мужу, а на мою лечь постеснялась.
Отправился разбирать постель. Вернулся, принялся тормошить хозяйку.
— Давай-ка, подруга, вставай. На мою койку ляжешь.
— Иван Александрович, не надо. Я тут полежу. К утру отойдет.
Ага, к утру отойдет. Приложив ладонь к Натальиному лбу, определил, что температура. Сколько градусов не знаю, но выше нормальной. Простуда — дело житейское. Я ведь и сам недавно болел, теперь ее очередь.