— А далеко едете?
— Верст тридцать, не больше.
— Тридцать верст? — ужаснулась Нюшка. — Это же далеко! Вам тогда надо что-то теплое с собой взять.
— Уже, — кивнул я на шубу и валенки.
Девчонка потрогала шубу, потрясла валенки и решительно заявила:
— И куда вы в новой шубе поедете? Испачкаете, порвете. В дорогу лучше такое взять, что не жалко. И поедете по делам, а не в гости. Иван Александрович, лучше шубу и новые валенки здесь оставьте, я до деревни сбегаю, у батьки старые валенки — они подшитые, да полушубок возьму. Овчинный, теплый. Старый, правда, но для дороги сойдет. А коли испачкаете — не жалко.
Ох уж эта крестьянская практичность! Но она кое в чем права. Не станешь надевать на себя праздничную одежду, чтобы отправится в лес. Но отправляться по делам в старом крестьянском полушубке — не комильфо.
— Анечка, одежда человеку не для красы нужна, а для удобства. Эта шуба новая, теплая. К тому же, если я овчинный полушубок надену, стану похож на ссыльного, а не на следователя.
С этим моя кухарка спорить не стала. Зато она задумалась о припасах в дорогу без моей подсказки.
— Иван Александрович, вы кашу из печки достать сумеете? Она минуток через пять будет готова.
— Сумею, — озадачился я. — А ты куда?
— А я до деревни быстренько сбегаю, — сообщила девчонка, принимаясь собираться. — У тети Гали хлеб вчерашний есть. Ей все равно новый печь, а этот я на куски порежу, сухарей насушу. И сала шматок возьму.
— Сало? Так ведь пост?
Кухарка, накидывая пальтишко, посмотрела на меня с некоторым удивлением:
— Иван Александрович, что вы как маленький? Если человек в дороге, то пост можно не соблюдать.
[1] Да, тов. Ленин этой фразы не произносил. Мне больше нравится иная фраза, о том, что: «Каждая кухарка должна учиться управлять государством!».
[2] Но тогда автор бы так и работал учителем, а не писал книги.
[3] Еще они могли заночевать в келье — небольшом домике, выстроенном еще в 1810 году напротив храма. Нынче там церковная лавка.
Глава девятая
Я на Пачу еду плача
Дурная голова ногам покоя не дает. И оттого, что ноги задействованы не мои, а лошадиные, не легче. Ехать тридцать верст до деревни Пача — скучно, муторно, да еще и холодно. И на кой я поехал? Приеду, а никакого убийства нет. Раз уж поехал, то чего теперь ныть? Но поною, для очистки совести. Или лучше спеть? Меняем одну букву в названии и поем.
Я на Пачу еду, плачу,
Над собою хохочу[1]!
Главное, чтобы петь не в слух. И про золото не упоминать. Нет в этих краях ни золота, ни прочих полезных ископаемых. Торф имеется, да болотная железная руда, не годящаяся для серьезной работы.
Хорошо, что прислушался к советам бывалых людей и надел шубу с валенками. Мороз, по моим ощущениям, градусов пятнадцать, а с ветром, так и на все двадцать потянет. Но в морозе есть и хорошая сторона. Снег не падает, дорога чистая.
Форму одежды нарушаю, ну так и фиг с ней. Зато тепло, а начальство далеко, не увидит. А самое главное начальство уезда — господин исправник, сам сидит в валенках и в шубе.
Из Череповца выехали на трех санях-розвальнях. В хозяйстве исправника имелись и конные санки — красивые, легкие, но розвальни надежнее, да и вместительнее. А еще, как я понял по собственному опыту — мужицкие гораздо удобнее. Можешь переворачиваться хоть так, хоть эдак, свешивать ноги, а в санках станешь сидеть, словно приклеенный. Так что, если надобно соблюдать форс и приличия, а еще скорость — берите санки, а ехать куда-то всерьез и надолго — то лучше по старинке.
На первых розвальнях мы с Абрютиным, за возчика у нас канцелярист по имени Илья. Кроме того, что парень умеет хорошо заваривать чай, ничего о нем пока не знаю. Если только то, что почерк у парня хороший. В середине сани с двумя нашими «штрафниками» — неисправимым бабником Егорушкиным и кладоискателем Смирновым. Фрол уже залечил «боевые» травмы, полученные от ревнивого мужа (желтизна с левой стороны лица еще осталась, но это ерунда), а Федор почти полностью себя реабилитировал в пренебрежении к обязанностям — и клад сдал, и кражу раскрыл. Замыкающими едет Спиридон Савушкин — человек толковый и обстоятельный. В его розвальнях лежит наш провиант, кое-какое барахло, необходимо для дальней дороги и проживания в незнакомых домах, а еще бренное тело нашего «дохтура». Господин Федышинский Масленицу вчера проводил, имеет право на отдых. Не сомневаюсь, что, когда понадобится работать, бывший армейский лекарь проснется и все исполнит — хоть труп осмотрит, хоть нам окажет первую помощь (тьфу-тьфу). Главное, чтобы не перепутал.
Как говорил наш ротный старшина, кивая на изрядно поддатого майора — замначштаба батальона, зачем-то припершегося в часть на ночь глядя: «Вы, бойцы, не смотрите, что он такой… В строй его поставь — пойдет, никто не догадается, что выпил».
В былые времена твердо знал, что село отличается от деревни тем, что оно является центром волости и прихода. Село — это и храм, и низовое административное управление. Запомнил со времен учебы о «кустовом» размещении русских сел и деревень. Село — центр, вокруг которого располагаются деревни.
А тут я убедился, что населенный пункт, именуемый селом, может иметь домов десять и быть захудалым, а деревня насчитывать штук сто изб, гордиться церковью, да еще и школу построить. И храм может располагаться в деревне, а не в селе. Как говорится — все течет и все меняется.
Так и центр Пачевской волости, хотя и считалась деревней, имеет и собственный храм, и земскую школу, и домов в ней около двухсот. Где-то еще и фельдшер прием ведет. Цивилизация. Но никто официального статуса села не присваивает. А мужикам без разницы. И деревня, оно привычнее звучит.
В Пачу мы приехали часа в четыре. Очень даже вовремя, потому что уже смеркалось. Могли бы и побыстрее приехать, но надо было и самим перекусить, и лошадям дать отдых. Поэтому пришлось сделать остановку на постоялом дворе.
А там, согласно традиции, на обед подавали только постное. Постные щи, постную кашу на постном масле. Но если присовокупить к щам по кусочку сала (не я один умный, остальной народ тоже его с собой захватил), так вроде и ничего.
Под истеричный лай собак въехали в деревню. Как только первые сани из нашего небольшого каравана остановились у здания волостного правления, к нам тут же подбежали два мужика. Первый — невысокий, со знаком волостного старшины на груди, второй без опознавательных знаков, но отчего-то угадывался в нем волостной писарь.
Ишь, ждут. Не то ветер прислал весточку, не то просто знали, что из уезда начальство прибудет.
За спинами деревенского начальства толпились мужики и бабы. Любопытно же. Хлеба и соли не видно. А ведь могли бы дорогих гостей поприветствовать. Пообедали мы дорогой наспех, я уже и проголодаться успел. Так что, от кусочка свежего хлеба не отказался.
— Здравия желаем, ваше благородие, — поклонился старшина, но писарь его тотчас поправил: — Не благородие, а высокоблагородие.
— Виноват, — стушевался старшина.
— Ничего страшного, — миролюбиво отозвался исправник, вставая с розвальней. Прошелся по снегу, разминая ноги и спросил: — Тузов, в правлении печи давно топлены?
— Большая с утра топлена, а маленькую не топили, без надобности, — отозвался писарь вместо старшины.
— Знали ведь, что приедем, так отчего без надобности? — сурово нахмурился исправник.
— Так уж вечер скоро, чего топить-то? — Засуетился старшина. — Так я ведь так думал — вашему благородию… высокоблагородию в своей избе место отведу. Я уже жене и перину приказал взбить, и все прочее, а господам полицейским в других избах постой отведен. И ужином всех накормят согласно чинам и званиям. А завтра в правлении протопим, чтобы тепло было.
— Нет уж, голубчик, в твоей избе ночевать нынче не стану. Видишь — я не один, — ответил исправник, показывая на меня. — Господин титулярный советник со мной, а в тех санях целый статский советник, хоть и в отставке. А где урядник-то?