Конечно затребую, если потребуется. Ишь, почти в рифму. Но если причину смерти удастся установить без вскрытия, так и ладно. И мне, и суду присяжных достаточно просто Акта осмотра тела.
— Так что, в Череповец повезем? — озабоченно спросил Абрютин. — Иван Александрович, ваше мнение?
Я покачал головой:
— В город везти — долго, да и смысла нет. Зря мы, что ли, с собой господина Федышинского брали?
— Я что — предмет неодушевленный, чтобы меня с собой брать? Сундук какой или чемодан? — сразу же оскорбился доктор, усмотрев в моей фразе некий намек.
Чего это он крысится? Не говорил я про него, как неодушевленный предмет. В санях он лежал вполне себе одушевленный, даже храпел.
— Михаил Терентьевич, что же вы, словно неродной? Это я так, образно, безо всякой задней или передней мысли, — принялся юлить я, стараясь быстренько подольстится к нашему эскулапу и унять его праведный гнев. Ишь, нашел время обижаться. А ведь обидится, придется мне Акта месяц дожидаться. Но сама бумажка ладно, подождет, а вот причины смерти?
— Господин исправник и меня взял с собой, и вас. А мертвеца в сарай какой-нибудь нужно везти. Доктор, сарай вас устроит? В вашей покойницкой, если и потеплее, то ненамного.
Федышинский только махнул рукой и что-то пробурчал себе под нос. Кажется, опять выражал надежду, что меня либо переведут куда-то подальше, либо уволят. А еще лучше, чтобы молокососы, из-за которых ему не дают заниматься любимым делом (каким, интересно?) проваливались сквозь землю. Можно подумать, что я нарочно трупы подбрасываю? Они сами-собой появляются.
Но хорошо, что на свете имеются мудрые и сдержанные люди. Такие, как наш исправник. Пока я думал — куда бы пристроить труп, Абрютин уже принялся отдавать приказы.
— Тузов, — повернулся исправник к старшине. — Скажи мужикам, чтобы домовину в конюшню везли. Там половина пустая, сено уберете, так места хватит. И покойник не попортится, и господину доктору работать теплее.
— И стол пусть какой-нибудь там изладят, — поспешно сказал доктор. — Или хотя бы гроб на козлы поставить, чтобы повыше. И лампу керосиновую, а лучше две, чтобы света побольше.
Мужики закряхтели, поставили гроб на рукоятки лопат и потащили на телегу. Установили, перевели дух.
Молодцы, с натугой, но дотащили. Я ведь неправильно говорю, именуя последнее пристанище покойного Паисия Ларионова гробом. Правильнее все-таки домовина, потому что не из досок сколочено, а выдолблено из целого дерева. Не знаю породу. Может дуб? Но, насколько помню, еще Петр Великий запретил хоронить в дубовых колодах, чтобы не переводить попусту лес, нужный для кораблей. Впрочем, может этот указ уже отменили, или он позабыт. Да и какая разница? Не мне этот гроб таскать.
Пока возились (как здесь говорят — шебурошились) уже стемнело, но доктор решил не откладывать осмотр покойника на потом. Да и крестьянам ужас, как не хотелось, чтобы мертвец, которого уже один раз хоронили, оставался на ночь.
Фрол Егорушкин, приглядывавший за мужиками и покуривавший самокрутку, сообщил:
— Боится народец, что коли до ночи Паисий долежит, так оживет и кровь пойдет сосать.
— А он может ожить? — поинтересовался я.
— Да кто их знает, этих покойников-то? — глубокомысленно изрек фельдфебель, поглядывая куда-то за спины крестьян.
И куда это он уставился? А, конечно, как же я сам не догадался, куда может уставится наш Дон Жуан? Разумеется, на девок. Как раз за спинами мужиков и стояло несколько деревенских Дульсиней. Близко подходить боязно, но ведь интересно ж. Эх, Егорушкин, ничему тебя жизнь не учит.
— Фрол, я тебя искренне уважаю, — сказал я. — Но ежели, мужики тебя бить придут, заступаться не стану. Разве что — присмотрю, чтобы до смерти не убили.
Егорушкин сделал изумленные глаза — дескать, с чего это меня мужики придут бить? Нет, горбатого даже могила не исправит.
В конюшне поставили козлы, отыскалось и несколько досок. Ну вот, стол готов. Мужики сняли крышку с гроба и осторожно переложили мертвое тело на стол. Закрестились, но ничего, в обморок никто не упал.
Керосиновая лампа в деревне нашлась только одна, ее прицепили сверху, на балке, пришлось устанавливать свечи.
— Осторожнее, сено кругом! — ворчал доктор. Убедившись, что все готово, приказал: — Господин следователь может остаться, остальные вон.
Приказ был лишний. Никто не горел желанием оставаться в конюшне с мертвецом, даже я. Может, он и на самом деле встанет и примется кровь сосать? Доктора-то не тронет, у того в крови слишком много спирта, любой вурдалак отравится, а мне-то за что?
Принял бы слова доктора о причинах смерти на веру. Но пришлось оставаться, любоваться промерзшим покойником. Запаха нет, так уже хорошо.
— Красавчик какой, лежит, словно живой, — похвалил доктор покойника, снимая с его лица покров. Вздохнул: — правильно говорят, что лучшим бальзамировщиком является холод. Кстати, а вы читали «Старинное искусство бальзамирования трупов» профессора Херсла? Вышла, правда, давненько, лет двести назад, но очень поучительная книга.
— Михаил Терентьевич, господь с вами, — хмыкнул я. — Я о такой книге даже не слышал.
— Ну да, где же нынешней молодежи читать книги на староанглийском языке⁈ — ядовито заметил Федышинский.
— Ох, даже не говорите, где нам на староаглицком шпрехать? Я и на современном-то английском книг не читаю, а вы мне про старый, — усмехнулся я, хотя и был донельзя удивлен новым открытием. Вишь, доктор читает староанглийских ученых. Не знал. Но меня сейчас интересуют не способы бальзамирования трупов, а нечто более нужное. Я вообще не понимаю практического смысла бальзамирования тел. Ладно, что египтяне верили в возвращение души в тело, а нам-то это на кой?
Федышинский, словно услышав мои мысли, сказал:
— Профессор Херсл считал, что главная задача бальзамировщика, как и задача декоратора или гримера — скрыть неприглядные следы смерти на лице человека. Чтобы, так сказать, живые могли видеть красоту! Вот здесь, например, гример неплохой, но явно, что доморощенный.
К чему это он? Лицо покойного вполне себе ничего. Правда, половину лица занимает борода. Пятаки на глазах, нос, уже сморщившийся и начавший сохнуть. Нос, кстати, выделялся на загорелой и задубелой крестьянской коже своей белизной.
А Михаил Терентьевич ухватил покойного за нос, легко отделил его от тела.
— Вот, господин следователь, извольте видеть.
В том месте, где у покойного был нос, зияла вмятина, покрытая запекшейся кровью.
— Держите, — хохотнул доктор. — Это, скажем так, ваш трофей. Улика для окружного суда.
С некоторой неприязнью взял в руки нос. Из чего это он? Из воска, что ли? Нет, вылеплен из обычного теста. И мука смешанная — пшеничная с ржаной. Затейники убийцы. Гоголя наверняка не читали, не знают, что в его повести нос жил собственной жизнью.
С мукой — очень мудро. Если лепить из воска — слишком заметно. Неотбеленный воск — он темно-желтый, почти коричневый. А мука как раз подойдет. Если не слишком присматриваться, то во время похорон не заметят, что нос накладной, а кто станет пристально вглядываться в такой момент? К тому же — похороны были во время Масленицы, не до покойников.
Надо какую-нибудь тряпочку найти, упаковать вещдок.
— Пока могу сказать, что собственный нос покойному сломали еще при жизни, — заметил Федышинский. — Гляньте сами.
И в самом деле — нос у мертвеца не просто разбит, а вмят, словно бы провалился между медными пятаками, прикрывавшими глаза. Понял. Если бы нос сломали после смерти, крови бы не было.
— Но, как я полагаю, причиной смерти стало что-то другое? — осторожно заметил я. Но кто знает — может, осколки кости проникли в мозг?
— Пятачки, покамест, придется снять, — сказал доктор, снимая монеты. Кивнул мне. — Помогите перевернуть.
— Вот, как всегда — с доктором свяжешься, приходится покойников тягать, — проворчал я, принимаясь за дело.