У Василия Яковлевича, насколько помню, очень схожая ситуация была. Родители будущей жены не хотели отдавать дочь за подпоручика — бедный, да и война скоро. Убьют, останется дочь молодой вдовой. Абрютин тогда вместе с любимой девушкой плюнул на все запреты и обвенчался. Поначалу, конечно, неприятности были, но все улеглось. И супруга — замечательная женщина, сын учится в гимназии в Вологде. А что еще нужно? А тут какой-то купец Шорин волну поднимает. Да, Шорин. А где-то я эту фамилию слышал. Но не в контексте современности, а в историко-краеведческом. Вспомнил!
— Вы сказали, фамилия гласного Шорин? Вот, только бы не Шорину об украденных девках толковать. Чья бы телушка мычала, а его бы молчала.
— А что такое? — заинтересовался Абрютин. Потом встрепенулся: — Да, мы же на ты уговаривались? Или примерещилось?
— Нет, не примерещилось, — улыбнулся я. — Было такое. Не помню, правда, после которой бутылки это было…
Если все время обращались на вы, то перейти на ты сложно. Из опыта прошлой жизни знаю.
Абрютин, потерев виски, смущенно сказал:
— Вчера полдня с постели не мог встать. Рюмочку попросил у супруги, но та говорит — пост. Походила вокруг меня, повздыхала, но принесла. Сказала — грешник, мол ты, да еще и пьяница, но все равно жалко. Придется за тебя, дурака этакого, грех на душу взять.
— Вера Львовна, — она святая, — улыбнулся я. — Пусть и поругает супруга, но все простит. И грех возьмет за него. Такова участь русских женщин.
Исправник, довольный за супругу, заулыбался, а я вспомнил про Федышинского.
— Кстати, а что с нашим эскулапом? Жив хоть?
— А что с ним станется? — засмеялся Абрютин. — После того, как мы вас домой проводили…
— Выгрузили, — уточнил я для порядка. — И на ты уговаривались.
— Ну, пусть так, — не стал спорить исправник. — Так вот, после твоего дома, доктор предложил в трактир зайти. Я ему говорю — ночь, закрыто все, а он — трактирщик откроет. Тем более — как это исправнику не открыть? Но я проявил упорство, да и лошадь надо было в конюшню ставить. Лошадь не виновата, если хозяева дураки… Как ты в прошлый раз выразился? Накундехаемся до поросячьего визга? Вот мы с тобой и накундехались.
Если бы другое слово сказал, так исправник и не запомнил бы. А вот такие словечки отчего-то в памяти застревают.
— Так что, подъехал я к участку — а если по правде, то лошадь сама довезла, а там Егорушкин стоит, с ноги на ногу переминается. Я ему приказал нас по домам развести, а лошадь в стойло поставить. Может, фельдфебель мне сразу хотел про девку рассказать, но не до него было, — закончил свой рассказ Абрютин и спохватился. — Иван Александрович, ты что-то про Шорина стал рассказывать, а я тебя перебил. Прости.
— Ничего, — махнул я рукой. — Только, не про самого Шорина, а про его батюшку. Ты же, Василий Яковлевич, знаешь, что я историей города интересуюсь?
— Н-ну…
— Мне городской архивариус Михаил Артемович как-то забавную переписку показывал. Дело это давненько было, лет сорок назад. Помещик Самосадов жалуется капитан-исправнику, что купец третьей гильдии Шорин у него Зинку увез, дворовую девку, а сам отпирается — дескать, нет у него никакой девки, ничего не знаю.
— Шорин? — повеселел исправник.
— Именно так, — подтвердил я. — Степан Тимофеевич Шорин, родной батюшка нашего купца второй гильдии Михаила Степановича, украл у помещика его осбственность — дворовую девку Зинку. А мамку, как я справлялся, у Михаила Степановича Зинаидой зовут. Жива еще, да и бодра. Не знаю, как папаша с помещиком рассчитывался, выкупал ли жену или помещик так вольную отписал. Но если бы батюшка нашего гласного не украл его матушку, так не было бы на свете купца Шорина. Если что — ты о том Шорину намекни. Если в газетенке хотя бы намек появится — то сразу сделаем подборку о предках купца Я архивариусу два рубля выдам на свечи, он такого понакопает! А дадим пять — отыщет такое, чего и не было.
Исправник хохотнул, потом задумчиво почесал щеку.
— Но рапорт-то губернатору все равно писать придется. Дело-то такое, что канцелярию губернатора уведомить нужно. Я-то, допустим, Егорушкина увольнять не стану, отправлю его куда-нибудь, вместе с молодой женой.
— В Пачевскую волость, вместо Микешина, — подсказал я.
— В Пачу отправлю — мужики обидятся. Решат, что над ними издеваются. Привыкнут потом, куда денутся, но зачем сразу против урядника народ настраивать? Я его в Ольховскую волость определю, там тоже вакансия. Но ежели губернатор прикажет нашего балбеса уволить?
— Тогда лучше так сделать, — решил я. — Ты рапорт напиши, зарегистрируй, но отправим его не с обычной почтой, а с частной, с моей, то есть, чтобы бумага на глаза Его Высокопревосходительству не попалась. А с вице-губернатором договоримся. Я батюшку попрошу, чтобы он какую-нибудь резолюцию наложил — типа, поставить на вид, а его высокоблагородию господину исправнику лично проследить, чтобы Егорушкин венчаться пошел.
Потом мне в голову пришла еще одна идея.
— О, Василий Яковлевич, а ты ведь не взыскание, а благодарность можешь получить!
— Благодарность?
— Ну да. Егорушкина поженишь, считай, что этим ты спасаешь честь добропорядочных обывательских жен.
[1] Фразу приписывают разным людям, в том числе президенту США Франклину Рузвельту, который, якобы, высказался так о Сомосе.
[2] Закроют. Только попозже.
Глава двадцатая
И не забудь про меня…
Мы с Леночкой вели себя выше всяких похвал. Целую неделю не целовались и не обнимались, даже за руки боялись взяться. Только на заутрене, словно случайно, я успевал ухватить нежную ладошку своей невесты и быстренько ее пожать.
Еще разрешалось идти рядышком от храма до дома Десятовых. Но обращались друг к другу исключительно на вы, да еще и по имени-отчеству.
Кажется, не гимназистка и судебный чиновник женихаются, а испанская инфанта и французский дофин, которым и посмотреть друг на дружку лишний раз не полагается. Но этим-то что… Этикет. Для них брак — только политическая сделка, призванная укрепить могущество держав, но мы-то совсем другое дело. Мы женимся и выходим замуж по любви, верно?
А тут, старшие родственницы словно взбесились. Или озверели. Леночке даже запретили выбегать из гимназии, чтобы повидаться с женихом. Дай им волю — все наше общение свели бы к письмам. Век-то эпистолярный, блин. Но, слава богу, до такого они не дошли. Но все равно, контроль был надежным. Если отворачивалась матушка, на нас глазела тетушка. Вообще-то, совсем недавно Анна Николаевна вела себя как нормальный человек. Пусть и ругалась, и меня выставляла, но была гораздо мягче. Да и Ксения Глебовна выглядела несколько иной. Скажем так — более гуманной. Неужели и на самом деле кто-то пустил нехорошие слухи? Мне-то, с менталитетом двадцать первого века, по барабану, если кто-то начнет трепать, что сплю со своей невестой. Не с чужой же мне спать, верно?
Но на самом-то деле я зря хорохорюсь. Девятнадцатый век на дворе, пусть уже его последняя четверть, но предрассудков еще много. Так что и я, волей-неволей поддаюсь под влияние всех этих веяний. Начинаю думать — как бы чего не вышло, и как бы кто плохо не подумал.
А ведь поверьте, что-то в этом есть… В том смысле, что жених с невестой до свадьбы не позволяют себе ничего лишнего. Даже касание руки, не говоря уже о поцелуе, уже счастье.
И мне обидно, что есть какая-то сволочь, пытающаяся таким способом очернить и меня и Леночку.
Узнать бы кто, поговорил бы с этим сплетником… Есть у меня пара кандидатов на эту роль, связанных родственными узами, но, как говорится, не пойман, не вор. Одно лишь знаю, что клеветник (или клеветница) рано или поздно себя выдадут.
Но все-таки, раз время этого требует, значит, и мы с Леночкой ведем себя чинно и благородно. Поэтому, мне дозволено-таки явиться вечером в дом невесты, чтобы тихонечко посидеть, попить чайку (без сахара и без пирожных), поговорить о погоде, порассуждать о будущей семейной жизни.