— Я подлажил колцо и сказл отцу, — понурил голову поручик.
— Зачем?
Сомов-младший собрался с силами и, абсолютно чисто и членораздельно сказал:
— Отец постоянно ставил в пример эту стерву. Как мой родной отец мог считать, что дочь казнокрада может оставаться благородной барышней?
— Ясно, — кивнул я. Что ж, все-таки я оказался прав. Хорош бы я был, если бы Сомов сейчас опять принялся отпираться? Что-то у него еще осталось от совести.
— Жалобу подавать не станете? — еще раз уточнил Абрютин. Дождавшись моего покачивания головой, исправник деловито сказал. — Что ж, господа… Вот все и решилось. Но я пока не отправил своего сообщения ни губернатору, ни в военное ведомство.
Василий Яковлевич полез в карман и вытащил из него револьвер.
— Вот этот револьвер мне передал господин следователь, — сообщил исправник. — Чей он?
— Поручика Хмелевского, — отозвался коренастый.
— Вот и ладно, — кивнул Абрютин, положив револьвер рядом с хозяином — долговязым поручиком. — И вот еще…
Василий Яковлевич выложил рядом с оружием четыре патрона.
— Господа, еще раз повторю, что доклад о вашем поступке я не отправлял.
Мы не стали откланиваться, просто вышли из комнаты и отправились за верхней одеждой.
— А кто-то опасался, что отписываться придется? Уж не господин ли надворный советник о том переживал? — хмыкнул я.
— А я подумал — писать все равно придется, уж лучше так.
Мы с Абрютиным уже сидели в санях, когда со стороны дома послышалась стрельба. Дождавшись, пока не прозвучит третий выстрел, вздохнули.
— Не думал, что они так быстро все изладят, — хмыкнул я.
— А чего тянуть? — философски изрек Абрютин. — Я вообще поначалу считал, что у них духа не хватит. Нет, еще не все потеряно…
— Сами сходим или городового пошлем? — поинтересовался я.
— Придется самим идти, — вздохнул исправник. — Городового лучше за доктором отправим. Пусть зафиксирует.
— Федышинский меня точно четвертует, — грустно заметил я. — Может, удрать по-быстрому?
— Ничего, мы потом все вместе графинчик уговорим, он все и простит, — бодро заметил Абрютин. — Дознание по самоубийству господ офицеров я проводить не стану, пусть военный суд этим занимается или полковой командир озаботится. Рапорт напишу, а ты распишешься, как свидетель. Еще твой прежний рапорт придется переписать, и городовых озадачить.
Ну да, револьвера в моем дворе не было. А рапорт я перепишу, бумага стерпит. И шума никто поднимать не станет. Нам с Абрютиным это не нужно, а уж военному министерству — тем более. Разумеется, государю доложат о тройном самоубийстве офицеров, но уж лучше так, чем суд на тремя дураками.
А кто довел поручиков до самоубийства, никто не дознается. Будем считать, что офицерская честь.
Эпилог
Письмо адресовано г-ну Ивану Александровичу Чернавскому, проживающему в городе Череповце Новгородской губернии, по улице Покровской, в доме вдовы Селивановой.
Для человека девятнадцатого столетия письма я получаю редко. А кто мне станет писать? Только родители. Вполне возможно, что у того Ивана Чернавского имеются друзья по гимназии и университету, не исключаю, что у него была любимая девушка. В двадцать-то лет девушка обязательно должна быть. Или необязательно? Но я-то со своими прежними друзьями не знаком, а если кто-то из приятелей и пожелал бы мне написать, так адреса никому не оставил. Думно было, так написали бы в Новгород, на старый адрес, родители бы переслали. Но до сих пор никто так и не написал, о чем я не слишком-то и переживаю. Напишут — так это же отвечать придется, а писать письма терпеть не могу. И девушка, если и была, то отношения завязались не настолько серьезные, чтобы скучать по Ивану. И я тоже не скучаю по незнакомой девушке.
А здесь письмо из Санкт-Петербурга, от какого-то Налейкина. Или Н. А. Лейкина? 7-я Рождественская улица. В Петербурге целых семь Рождественских улиц? Офигеть.
Вскрыв конверт, прочитав письмо, офигел еще больше. Немножко посидел (офигевший), собрал мысли в кучу. Ну, Анька…
— Анна! — позвал я.
Только что топотала за перегородкой, что-то считала или хозяйством занималась, а тут притихла. Письмо она не читала, но адрес видела. Ну коза!
— Анна⁈ — повторил я. — Сейчас сам приду.
Дверь в мой кабинет приоткрылась, просунулась хитрая мордочка Аньки.
— Ась?
— Не ась, а что, — поправил я девчонку, испытывая желание взять что-то этакое… Не слишком тяжелое, но такое, чтобы в руку легло. Валенок, например. И этим бы валенком, да кухарку мою, по мягкому месту.
— Что, Иван Александрович? — послушно поправила свою речь Нюшка.
— Анна, почему у нас в доме нет ремня?
— Так вы мне ремень покупать не заказывали, — хмыкнула девчонка. Потом спохватилась: — А ремень-то зачем? Разве плохо кормлю? Штаны спадают? Или Елена Георгиевна сказала, что вы отощали? Так вы только скажите, я на обед и ужин побольше стану готовить. Тока вы потом растолстеете, а толстых красивые барышни не любят. Невеста за вас замуж выходить передумает.
Нет, точно убью эту девчонку. Конечно, потом пожалею, даже поплачу. Но вначале все-таки убью.
— Ремня нет, это плохо, — печально изрек я. — А чем тебя лупить?
— А за что меня лупить? — удивилась Нюшка.
Еще и спрашивает. Да ее лупить можно просто так, для профилактики.
— Вначале отлуплю, потом объясню, за что, — пообещал я. Мечтательно произнес. — Эх, Анна Игнатьевна, надрать бы вам филейную часть.
— Филейную, это какую? Жопу, что ли?
Я тихонько зарычал… Нюшка хихикнула, закрыла дверь. Судя по цоканью, поскакала на двор. Через две минуты вошла и торжественно вручила мне… прутик.
— Вот, вицу принесла. Сухая, но, если сломается, там еще есть. Тока не томите, а быстренько отлупите, да расскажите — за что лупили? Это что-то в письме из редакции, да? Страсть, как интересно.
— У-У…
Я прорычался, успокоился. Анька мне еще и чашку кофе притащила. Мартышка.
Вообще, сердиться на Нюшку, все равно, что злиться на кошку. Рассердишься, а потом становится стыдно, начинаешь чувствовать себя виноватым.
— Читай, деточка, — протянул я письмо кухарке.
Господин Лейкин — главный редактор журнала «Осколки» сообщал, что ему чрезвычайно понравился отрывок из «Приключений деревянного человечка» и он предлагает сотрудничество на следующих условиях — г-н Чернавский отправляет еженедельно не менее 200–250 строк, а редакция производит оплату по 8 копеек за строчку. Договор готовы прислать сразу, автор волен в выборе псевдонима. После выхода повести в журнале, редакция готова опубликовать ее отдельной книжкой.
Дождавшись, пока кухарка прочитает письмо, устало спросил:
— Анька, как у тебя ума хватило? И почему со мной не посоветовалась?
— Если с вами советоваться, так вы бы не разрешили. А сказки вы интересные рассказывали. Жуть, как интересно! Жалко, если они пропадут. Напечатают в журнале или газете, двойная польза — люди почитают, а вы денежки заработаете.
— Чучело ты, — беззлобно сказал я.
— Ага. Чучело-мяучело, — хихикнула Нюшка. Ишь, запомнила.
Зарекался я от плагиата! Ох, зарекался. Одно дело спеть песню, сделав вид, что не знаешь автора, совсем другое присвоить себе сказку.
— И ты все запомнила, что я рассказывал и все записала?
— Что-то запомнила, что-то досочинила, — кивнула Анька. — Адрес я в вашем журнале нашла, две странички господину Лейкину отправила. Все отправь — так сказку присвоят, а деньги не отдадут. Но про деревянного человечка еще дописать надо. Я кое-что забыла.
— Ладно, что уж теперь, — махнул я рукой. — Допишем. Деньги пополам. Псевдоним только нужно придумать…
— Псевдоним?
— Вымышленное имя, — пояснил я. — А давай — Жан Борок? Жан — от меня, Борок — от тебя.
КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГИ
очень надеюсь, что скоро начну писать пятую