— Прости, Ивановна! — потупился Шуйский, провожая ее к столу.
Он кивнул было слуге, но Марфа потрясла головой:
— Трапезовать у тебя не буду, не за тем приехала. Чужие мы стали, Василий!
— Я сделал, что мог, — с болью выговорил Шуйский, морща лицо. — Все отказались уже! Захарьинич с Коробом твоим, смотри, доторговались, совсем город продали! Ратные бегут или мрут на стенах, а у московской рати всего довольно, хлеб из Плескова везут! Я, Ивановна, дрался ищо, когда ты была молода. Дрался и с великим князем Василием, и с Иваном, на Двины. С поля не бегивал, а ныне… Сила не наша теперь!
Борецкая долго глядела на князя, что умолк, свесив голову. Тяжко поднялась с лавки.
— Ну, прощай, коли так! Умирать вместях, и верно, невесело. И нас не поминай лихом!
Марфа в пояс поклонилась, поворотилась. Тяжело хлопнула ободверина.
Князь вдруг вскочил, бросился к двери, рванул ее, без шапки выбежал на крыльцо, что-то еще сказать, пояснить… Остоялся: сказать было нечего. Все! Со двора слышно было, как возок Марфы тронул, заскрипев по снегу.
Шуйский вздрогнул от холода, воротился в дом, кликнул:
— Эй, кто там! — Строго поглядел на стремянного: — Собирайся. Едем!
— Всех собирать? — обрадованно переспросил холоп.
— Всех!
— Господи благослови! — воскликнул стремянный, перекрестившись.
В доме поднялась суетня.
Двадцать девятого декабря новгородские послы были вновь приняты Иваном. Они уже не просили ничего и ни о чем не уряживались. Молили об одном — объявить им волю великого князя, какую ни буди, что прикажет государь.
Иван долго разглядывал присмиревшее посольство: скорбного Феофила, потускневшие лица Короба с Феофилатом.
— Тяжко в городе, гладом и мором помирают! — осмелился прибавить Феофил.
Иван слегка наклонил голову, еще раз оглядел послов, и произнес с расстановкой:
— Что били мне, великому князю, челом богомолец наш владыка и посадники с тобою, и житьи, и черные люди от нашей отчины, от Великого Новгорода, чтобы я пожаловал, гнев свой отложил, и вывода бы из новгородской земли не учинил, и в вотчины, и в животы людские не вступался, и позва на Москву не было б, и суду быти по старине в Новгороде, как суд в земле стоит, да и службы бы в низовскую землю вами не наряжал — и я тем всем вас, свою отчину, жалую, все то отложил. А о прочем сговорите с бояры моими!
Послы, уже и тем обрадованные несказанно, дружно склонились перед Иваном.
Бояре великого князя передали новгородским послам нечто, гораздо менее приятное. Великий князь требовал земель себе, поскольку «без того ему свое государство в Великом Новгороде держать не мочно». Посадники и житьи обещали передать требование князя Новгороду.
Тридцатого пришел из Новгорода князь Василий Шуйский служить великому князю Московскому и бил челом. Иван милостиво принял новгородского воеводу и одарил.
Первого генваря новгородские послы явились и предложили Ивану Луки Великие и Ржеву Пустую — пограничные области, бедные и разоряемые Литвой, которая имела к тому же права на часть Ржевской волости. Это была хитрость мелкая, смешная, придуманная Феофилатом Захарьиным на горе Новгороду. Иван Третий отказался и еще три дня не принимал послов. За эти три дня начала месяца мор усилился до того, что не успевали собирать трупы.
Четвертого генваря послы явили Московскому государю десять волостей: четыре владычных, три — Юрьевского монастыря, Благовещенскую волость у города Демона, Онтоновскую волость и Тубас-волость, а сверх того — все новгородские земли в Торжке. Иван отказался и от того. Послы, наученные горьким опытом предыдущих переговоров, тут же били челом, прося, чтобы Иван сам указал, что ему надобе? Ответ гласил: половину владычных и монастырских волостей и все новоторжские, «чьи ни буди». И с тем Иван отпустил послов в Новгород.
Это был черный час архиепископа Феофила. Он успел уже забыть те времена, когда прятался в ужасе в спальне Ионы и молил отпустить его в монастырь. О, теперь он ни от чего не хотел отрекаться! Стада, золото, соболя, драгоценные камни и чаши, — скрепив сердце, он мог всем этим дарить и дарить великого князя, дело наживное! Но земля! Волости дома святой Софии!
Он хитрил, изворачивался, он лгал Борецкой и Коробу, доносил митрополиту на своих сограждан, задаривал золотом князя Ивана — все для чего, для чего?! Чтобы спасти себя, спасти земли, о коих он уже не мыслил безотрывно от собственной особы.
Он сидел, маленький, злобный, и изредка стонал от бессилия, от запоздалого раскаянья. Зачем сжил со свету Пимена, послал на смерть Еремея Сухощека? Доносил на Юрия Репехова? Изворачивался, запрещал воям ратиться с Москвой! Предал Овина, помог, умолчанием пред Новгородом, посольству Назара с Захаром — зачем? Травил еретиков, попа Дениса, за проповедь противу земель монастырских. Зачем?! К королю надо было, к королю Казимиру! К митрополиту Григорию! От последней мысли его кинуло в жар. Феофил оглянулся сторожко, не сразу сообразил, что мысль не подсмотришь. Опасная, однако, мысль, соблазнительная!