Олекса глянул на лик Николы и забыл, зачем пришел.
– Торгуй, купец! – пошутил изограф.
– Сколько? – не в тон, разом охрипнув, спросил Олекса, не отрываясь от суровых умных глаз святого под изломами кустистых бровей. Этот бы не стал сомневаться!
– Не продажна, – усмехнулся Василий, – заказ. Самому посаднику Михаилу писал! Нынче и несу.
Глубоко вздохнул Олекса, с сожалением и облегчением следя, как бережно начали заворачивать тяжелый образ в полотна. Не по достатку покупать такое… А ведь купил бы и не постоял за ценой! Любую дал, скажи только Василий… Уже и с неохотой вспомнил про свой заказ.
– Что поскучнел, купец? Параскеву? – глянул, прищурясь, остро, без улыбки, на Домашу и потом глядел несколько раз тем же пронзающим острым оком.
– Параскеву… – повторил, словно размышляя. – Себе али в черкву, по обету?
– Себе.
– Ин добро.
Договорились о размерах, цене. Замялся Олекса:
– Хотелось бы, чтобы сам писал…
– Лик сам пропишу. А доличное – Репех, мастер добрый. Будь спокоен, купец, мою работу отселева и до Владимира знают.
– Посаднику-то небось и доличное сам писал.
– Посаднику! Ловок ты, купец! Будь спокоен, – повторил и вновь оглядел Домашу острым, оценивающим взглядом. Та покраснела слегка, поежилась. Вышли.
– А он так гледит, так гледит, прямо страшно! – тараторила Янька, округляя глаза.
Домаша передернула плечами.
– Цего он, правда, смотрит так?
– Кто, мастер? – Олекса хмурился и улыбался, вспоминая поразивший его лик Николы. – Его дело такое! Он то видит, что нам не дано! Это подумать-то и то трудно. Святой муж. Святой! Не просто и вообразить, а написать как? А у него, поглядишь…
«Святой муж, – повторил он про себя, – а я, ох, не свят!»
Олекса замолк и молчал до самого дома.
Глава 9
Волхов тронулся ночью – как раз на пасху. С заранья новгородцы собрались по обеим сторонам реки. Посадничьи люди пешнями разбивали заломы, скоплявшиеся перед устоями Великого моста. Мост угрожающе трещал от натиска голубых искристых громадин. Выступившая из берегов вода подмывала бани и крайние к Волхову амбары. Лодочники с криком оттаскивали крючьями челны, спихивали наползающие на корабли ноздреватые сверкающие глыбы, и надо всем стоял ровный гулкий треск и шорох плывущего льда.
Мальчишки, совсем отбившись от рук, прыгали на ближние льдины, падали с визгом в воду. Мокрые насквозь, дрожащие, равнодушно, хлюпая носами, принимали шлепки и подзатыльники матерей, неотрывно ожидая одного: выскочить в полупросохшей шубейке и снова нестись на Волхово. Лед пошел!
Лихорадочно стучали по дереву молотки ладейников. Конопатили, смолили, не прекращая работы ни днем, ни ночью. С последними льдинами поплывут смоленые черные корабли в Ладогу, в великое озеро Нево, оттуда жерелом к Котлингу [22], а кто и дальше в Ругодив [23], Раковор [24], Колывань, Стокгольм, Готланд, Любек.
Ждут уже русские купцы на подворьях Стокгольма и Висби, ждут свои ладьи с товаром, ждут ганзейских перекупщиков; не пускает Ганза далеко русские корабли. Вспоминают старики, что прадеды далеко ходили на своих ладьях. В Дании, в Норвежской земле были русские подворья. Были, да нет.
Сей год раковорцы с колыванцами – и те ладятся заступить пути Великому Новгороду… Сумеют ли только?
Быстро под весенним солнцем просыхает земля. Во дворе у Олексы весело стучат новгородские, ладные, с тонким перехватом у обуха, с широким, оттянутым внизу лезвием, на прямых рукоятях топоры. Сам хозяин, в красной холстинной рубахе, без кушака, без шапки – волосы растрепались под ремешком, – тоже с топором, сидит верхом на срубе. Отложил все печали и попеченья и – эх! – размахнись рука! Размахнись, да не промахнись. Ничего, не впервой! Веселая плотницкая работа – хоромное строение. Стучат топоры.
– Ничего, купечь, можешь! Колываньскии немцы вконечь разорят, дак к нам, в ватагу, подавайся! На хлеб всегда заработашь!
Щурится Олекса на языкастого плотника. Вот язва! Однако рад похвале.
– Не застудись, зябко! – просит Домаша, выходя на крыльцо.
Мать, та лежит, простыла, Домаша сейчас от нее.
– Как мать? – спрашивает сверху Олекса.
– Ничего, лучше.
– Кто с ней?
– Полюжиху оставила.
– А, ну добро.
Солнце печет сквозь рубаху, а от земли все еще тянет зябким холодом.
Тут и впрямь недолго простыть.
Закончив венец, спускается Олекса вниз, проходит горницей, приказывает новой девке, Ховре, вынести медового квасу плотникам.
– Что, Онфиме, без дела сидишь?
Сидит Онфимка над буквицей, пишет на старом обрывке бересто: «ба, бе, би, бу, бы, бя… ва, ве, ви…» Устал Онфимка, стал рисовать человечков: круглая голова, две палочки – руки, две палочки – ноги.
– Это кто же у тебя?
– Дружина новгородская пошла к Колываню!
– Эх ты, воин! – смеется Олекса, ероша светлую голову сына. Наслушался умных речей!
(Сказал, и тенью пробежало по душе: иные «умные речи», как давешнюю, Ратиборову, забыть бы рад… не забудешь!) Янька сидит за пяльцами, ябедничает отцу:
– А Онфимка и не пишет вовсе, а нам с Малушей мешает только, мы загадки отгадываем!
– Ты, Янька, одну загадку отгадала ле в жисть?
– Батя, батя, а скажи, цто тако? Нам Ховра сказала: «Ци да моци, на край волоци, хай да махай, середка пехай?»
– Сама подумай, стрекоза, для тебя и загадка. А ты, Онфиме, знашь ли?
– Не!
– Это цтой-то делают… молци, молци! – торопится Янька. – Тесто! – И смотрит круглыми глазами: угадала или нет?
Смеется Олекса:
– Портно полощут в пролубы, кичигой поддернут, да. Вот еще загадка вам. Отгадаешь, Янька, красны выступки куплю! «Бежит бесок мимо лесок, закорюча носок, заломя хвостичок!»
Посмеявшись, проходит к себе, спускается в подклет. Оглядел снасть: сверла перовидные, тесла, топоры, пилы, скобели и скобельки, стамески и долота. Выбрал изогнутый резец, потрогал острие, присвистнул, отложил, взял другой. Передернул плечом: «Эк, нахолодало за зиму!» Поднялся по крутой лесенке в горницу.
– Батя, сделай лева-звиря! – закричал Онфимка, увидя в руках отца резчицкий снаряд.
– Будет тебе и лев-звирь! Ну как, стрекоза, отгадала загадку?
– Это… Ну… Просто бесок, ну бес, нецистый…
– Не видать тебе красных выступков, Янька! А ты, Онфимка?
– Лодья? – боясь ошибиться, неуверенно протянул Онфим.
– Молодец! Верно угадал!
– Батя, батя, а я почему угадал, – торопится рассказать обрадованный Онфим, – даве мы варяжские ладьи смотрели на Волхово, так во такие носы!
По уходу отца он, старательно выдавливая костяной палочкой, рисует на бересте корабль с круто поднятыми кормой и носом, и на нем опять человечков: варяги приплыли торговать.
Олекса меж тем, накинув сероваленый зипун – нашла тучка, потянуло с реки холодом, – куском угля делает разметку на причелине. Прицелившись, решительно и круто взрезает дерево. Плотники, поглядывая, смолкают.
– А ты мастер, купечь, без шуток, иди к нам! На паю возьмем!
Смеется Олекса, того боле рад похвале. Стучит дубовой колотушкой, режет и выбивает, вылезает из-под резца еще грубая, неотделанная голова крылатого грифона. «Это справа, а слева поставлю лева-звиря, Онфиму радость будет», – думает Олекса, с осторожной силой нажимая резцом, выбивает околину и заваливает края. Постукивают топорами плотники, поглядывают на Олексину работу: «Мастер, да и только!»
Не родись Олекса купцом, был бы плотником, древоделей, резал ворота да причелины, покрывал бы густым плетеным узором наличники, вереи, подзоры, столбы, сани… Ходил бы пеший на ту же рать к Колываню да лихо гулял по праздникам в красной рубахе домотканой, в желтых сапогах яловых, в зипуне сероваленого сукна… И дела бы не было до хитрых боярских козней!
22
Котлинг, Котлин – современный Кронштадт. Река Нева в древности была шире и называлась проливом («жерело», или «устье»).
24
;Раковор – (современный Раквере) – приморский город между Ругодивом и Колыванью (Таллином). Раковор и Колывань постоянно соперничали с Новгородом, пытаясь захватить выходы к морю и торговый путь по реке Нарове (Нарве) к Чудскому озеру.