К ней-то и решился Загорский направить Лидию. Вращавшаяся совершенно в ином кругу, нежели тот, в домах которого последняя служила в горничных, Меньшова не могла знать прошлого рекомендуемой особы.
Загорский принялся за письмо:
"Дорогая Ольга Николаевна"!
"Подательница письма дочь одного из друзей моего покойного отца круглая сирота, судьба которой достаточно печальна, чтобы вызвать сострадание доброго сердца.
Я знаю, что вы обладаете таким сердцем. Притом вы любительница хорошеньких; моя протеже не из числа тех, которые остаются незамеченными, в чем вы, конечно, сами убедитесь, а потому я надеюсь, что, посылая ее к вам, я тем самым кладу первый камень в основание устройства ее жизненной карьеры - вы же довершите здание".
- Вот письмо, с которым вы отправитесь на Малую Итальянскую, дом номер 17, к госпоже Меньшовой.
- Она замужем?
- Да, но мужа здесь нет, вы поступите к ней не в камеристки, а в компаньонки или лектрисы. Ах, черт возьми, забыл? Умеете вы читать и писать?
- Да.
- Смотрите - о прошлом ни полслова!.. Держите ухо востро. Сочините какую-нибудь жалостную историю насчет любви и помните, что вы круглая сирота... Поняли?
- Поняла...
- А в награду... поцелуй...
- Ах, что вы...
Время шло. Андрей Николаевич в вихре светской жизни совершенно забыл Лидию и сорванный поцелуй. Уже около года, как он потерял ее из виду, ни разу не заехав к Ольге Николаевне.
Впрочем, Загорскому за последнее время совсем было не до Лидии, не до Меньшовой. Несколько его векселей поступили в протест; кредиторы становились все назойливее и назойливее; без залога ни за какие проценты ни кто не верил. Вся надежда покоилась на дядюшке, на его отправлении в лучший мир... Если эта надежда обманет, продавай Рязанское имение, а там, хоть в петлю.
Погруженный в соображения: "где прихватить?", Загорский в обычный час шел по Невскому. Его внимание остановилось на изящной, совершенно новенькой "с иголочки" коляске, запряженной парой вороных.
Коляска подкатила к магазину Антонова на углу Михайловской улицы и из нее выпорхнула на панель изящно одетая барыня.
Загорский как раз проходил мимо. Барыня, увидав его, приостановилась.
Он не мог прийти в себя от удивления - это была Лидия.
Она узнала своего благодетеля.
Загорский подошел к ней; они разговорились. Лидия сообщила ему, что нашла себе покровителя, человека пожилого, но очень богатого, который ее страшно балует.
- Я обязана всем этим - она глазами показала на свой туалет и коляску - все-таки вам. Мы встретились с ним у Ольги Николаевны.
- Прекрасно, - воскликнул Андрей Николаевич, - значит, за вами, Лидия, шампанское!
- Ах он меня любит, так любит, - продолжала болтать Лидия, - что если бы...
Лидия остановилась.
- Что такое "если бы", - не понимаю.
Лидия, смеясь, прошептала что-то на ухо Загорскому.
- Так зачем же дело то стало?
- Невозможно! В его лета...
- Ну хорошо, Лидия, я вам и теперь помогу советом!
На этот раз он что-то начал шептать Лидии.
- Подумаю... однако же, прощайте...
- Прощайте и помните: маленькие рожки ведут к большому благополучию.
Молодые люди, смеясь, расстались.
Прошло более полугода.
Загорский в последнее время был как на ножах; для него разрешалось гамлетовское "быть или не быть"; при каждом визите к дяде старый лакей Иван сообщал ему, что барин нездоров и не может принять его. Загорский с наслаждением потирал руки: махну тогда за границу, в Париж... О, Господи, поскорей...
В одно прекрасное утро, когда Андрей Николаевич сидел дома, весь погруженный отчасти в сладостные мечты о Париже, отчасти - в горестные думы на тему: ни один дьявол денег не дает, - к нему явился все тот же Иван с письмом от дяди.
От волнения у Загорского даже задрожали руки, когда он распечатывал конверт.
Он стал читать:
"Дорогой племянник!
Извини меня, что я не принимал тебя последнее время. Я не был особенно болен, но зато был очень занят. Мне нужно устроить судьбу дорогой для меня особы. Около года тому назад я заехал к Ольге Николаевне, и она представила меня прелестной девушке, дочери приятеля моего брата, а твоего отца и рассказала ее печальную историю. Она круглая сирота, ставшая жертвой гнусной западни одного негодяя"...
Андрей Николаевич тяжело задышал, крупные капли пота выступили на его лбу.
"Такая судьба тронула меня до глубины души. Она была прелестна, но, окруженная ореолом несчастья, казалась еще прелестнее. Ты помнишь: "Любви все возрасты послушны". Я полюбил ее и не раскаиваюсь. Для меня началась вторая жизнь... О если бы ты видел, как она ласкает мои седые волосы... Скажу тебе на ушко: через несколько месяцев я надеюсь быть счастливым отцом, а я хочу, чтобы ребенок был законным.
"Надеюсь, что ты не откажешься быть моим шафером.
Твой дядя и друг.
Михаил Загорский.
P. S. Мою будущую жену зовут Лидия - не правда ли прелестное имя?"
Письмо упало из рук Загорского; он долго не мог придти в себя.
- Придется продавать Рязанское имение! - были первые слова, вырвавшиеся у Андрея Николаевича.
Первая подлость
(рассказ)
I
- Ты там что ни говори, мой милый, - заплетающимся языком ораторствовал Коко Вельяшев, видимо усердно вкусивший от яств и в особенности питей, остатками которых в изобилии был уставлен стол отдельного кабинета одного из шикарных французских ресторанов, обращаясь к находившемуся тоже в сильном подпитии Сержу Бетрищеву, - а тебе до меня, Поля и Пьера далеко, ты перед нами, извини... младенец, далеко не знающей жизни... Жизнь... это запутанная, трудная книга, для изучения ее необходимо время, ты в свои двадцать два, двадцать три года, еще только начал читать ее и дочел едва до пятой главы, а Поль, Пьер и я, нам уж под сорок, мы уже дочитываем двадцатую главу... и, увы, скоро, пожалуй, увидим короткое слово: "конец".
Серж Бетрищев стал горячо возражать. К чему же в таком случае служат ему его деньги, которые он швыряет направо и налево, его кутежи, если ценой этого он не приобрел опытности. Он не пожелал окончить курса, он бросился в жизнь, в самый омут петербургской жизни, и ему кажется, что едва ли они, более зрелые, чем он, летами, могут научить его чему-нибудь новому, им не испытанному...
Но Поль и Пьер, пьяными голосами, грузно облокотившись на стол, сквозь зубы, в которых держали дорогие сигары, выразили свое полное согласие с Коко Вельяшевым и забросали Сержа далеко не лестными для него эпитетами:
- Мальчишка!
- Щенок!
Бетрищев вскочил, обиженный, уничтоженный...
Вельяшев положил ему руку на плечо, усадил снова и начал говорить авторитетным тонем:
- Не сердись, дружище, ты очень милый, хороший товарищ, богат, великодушен и щедр, мы очень любим тебя... но все-таки тебе нельзя тягаться с нами в знании жизни... Ты вот претендуешь на это знание, говоришь, что испытал в жизни все... тогда ответь мне на следующий вопрос... чтобы быть совершенно опытным в жизни человеком, прошедшим, как говорится, огонь и воду и медные трубы, надо иметь в своем прошлом известное количество совершенных подлостей... это неизбежно... Так, у Поля - его женитьба... у Пьера - его любовь к старушкам... у меня сплошь вся моя жизнь...
Вельяшев остановился, в его голосе звучала пьяная откровенность.
- А у тебя? - после некоторой паузы уставился он на Сержа своими осоловелыми глазами.
- У меня... - пробормотал последний, совершенно пьяный и совершенно смущенный, - у меня... Я не знаю... за собой ничего такого...
- Вот видишь ли... - вставил слово Пьер... - значит, еще ты не дорос... но не беспокойся... это придет само собой...
- И очень скоро... - воскликнул Бетрищев... - и в доказательство этого я прошу у вас сроку только три дня... Я сообщу вам о моей совершенно свежей первой подлости...
Все три прихлебателя расхохотались...
- Когда?
- Где?
- Сегодня четверг... Итак, в понедельник... мы пообедаем у Фелисьена... в шесть часов... Первый явившийся выберет кушанья и вина...