— Может, будут, может, нет; может, дождик, может, снег? А меня дело ждет. Надо тут недалеко к дружку сбегать.
— Дай хоть на оленя взглянуть. Может, купим. И где тебя искать, скажи.
— А чего меня искать? Я и сам найдусь. Я в тайге — как в своей юрте. Ты обо мне не сомневайся. Лошадку я тут оставлю.
Он быстро собрал в мешок свои туесочки, отсыпал в пригоршню немного чаю и, вскинув на плечо берданку, быстро зашагал в ночь.
Я пожалел об его уходе. Любопытный старик! На ночь рассказал бы что-нибудь, правду или полуправду — все равно.
Убрав посуду и вымыв ведро, я забрался в юрту на свой диван и открыл глаза, когда надо мной через отверстие в крыше уже туманно голубело утро. И тут же услышал:
— Долго спишь, паря! Уже солнце сейчас выпрыгнет. А это что у тебя? — Ефим стоял посреди юрты и указывал на топографические карты.
— Карты здешнего района. А ты что так рано встал?
Он не ответил, погрузившись в разглядывание карты. Он вертел ее и по солнцу и против солнца, что-то шептал про себя, что-то хотел спросить, но передумал.
Ничего, умственно. Этим ты владеешь, видать…
Одевшись, я спросил его:
— Ну что, дед, чай пить будем? Или, может, опять кулеш, а?
Он как-то торопливо сказал:
— Обожди, парень, со своим кулешом. Имею я к тебе еще одни вопрос: ты партийный или как?
— Комсомолец, — ответил я удивленно. — А что?
— Ну вот и ничего. Раз комсомолец — и то ладно.
— Да в чем дело? Что у тебя за секреты такие? — наконец рассердился я. — Выкладывай: что у тебя?
— А ты не торопись, парень. Воробьи торопились, да маленькие народились! — невозмутимо ответил он. — Вот оделся — и хорошо. Пойдем-ка теперь со мной.
— Куда еще?..
— И опять лишний твой вопрос. Насчет имущества своего не беспокойся. Я тут приказал: придет одна красавица, покараулит, а к полудню мы обернемся.
Вероятно, он прочел в моих глазах сомнение и даже недоверие.
— Или опасаешься меня, а, парень? Так я тебе скажу: ты меня, значит, не понимаешь. И дело это не мое, не твое, а казенное, государственное, понял?
Я не понимал.
— Ну ладно, идем. Время не терпит. Я тебе по дороге разъяснение дам. А вот и сторожиха ползет, чтоб ребятишки тут не пошуровали.
В юрту вошла знакомая старуха с неизменной трубкой в узком, тонкогубом рту. Ефим отсыпал ей в руку махорки из своего кисета, она уселась на подстилку и погрузилась в обычную полудрему.
— Айда, парень!.
— Постой, дед! Может, ты все-таки скажешь, куда и зачем итти?
— А я тебе фактом докажу, чтоб уж точно. И знаешь, парень, раз я решительность такую имею и тебя тяну, так ты иди, не мучай меня, а то брошу все к лешему и уйду. Понял?
— Ладно, — сказал я и первым вышел из юрты.
Солнце еще не поднялось над тайгой. Отстоявшийся за ночь туман заливал низины, как тихая, призрачная голубовато-серая река, вышедшая из берегов. Ясно были видны лишь ближние предметы и деревья. Проходя мимо костра, я зацепился за обгоревшую корягу, и пепел, взметнувшись, тотчас осел на землю. Было сыро и холодновато. На берегу лошадь Ефима, оступаясь на спутанные ноги, похрустывала травой.
Мы вышли из поселка и двинулись тропинкой, петляющей вдоль реки. Внезапно кто-то окликнул нас сверху: «Кто тут?» «Кто тут?» Кукушка. Эта не любит рано просыпаться. Видно, утро давно уж вступило в свои права, и только туман, скопившийся в низине, делал его похожим на рассветную пору.
Сапоги мои стали сияюще-черными, приняли щегольской вид. Капли росы с кустов замочили спину и плечи.
Когда мы вышли на другую поляну, стало видно, что туман уже подымается из низины легкими стежками. Небо становилось все голубее и чище. Деревья словно расступались, между ними намечались чуть сумеречные прозоры. Голубой, словно дымящийся луч солнца ударил в тайгу, чудесно зазеленив влажные ветви, затеплив на коре тысячи разноцветных чешуек.
…Наш путь лежит вдоль реки. Самой реки не видно, но о ее близости говорят мягкие подушки мхов и зыбучий, разъезжающийся под ногой грунт. Лишь изредка темным, недобрым глазом проглянет сквозь чащу вода.
Ели растут наклонно, цепляются друг за дружку, как бы в поисках опоры, с ветвей свисают длинные седые бороды мхов. Тропа неприметна. Но дед шагает уверенно, угадывая тропу по одному ему ведомым признакам. В мешке его что-то позвякивает глуховато и мерно.
— А, будь неладен! — время от времени ругается Ефим, снимая с лица паутинную сетку.
Она так тонка, что в обычную пору ее обнаруживаешь, лишь почувствовав на лице вкрадчивое, шелковистое прикосновение. Но сейчас она унизана росой и сверкает, как ожерелье из мельчайших стеклянных бусинок. Луч солнца бегает по нитям вверх и вниз, и кажется, — незримая рука натирает канифолью тончайшие струны.