— Сергей Митрофанович всю ночь рвался на поиски, да мы не пустили.
— Ну, вам-то прощаем, вы нас не знаете. А ведаешь, Митрофаныч, кто нас надоумил на верхотуре отстроиться?
— Кто, Денисовна?
— Да ты же сам! Ты ведь все про эту, как ее… господствующую высоту говорил. Ну, как наши стали с войны возвращаться, я им передала твои слова. «Чего, говорю, нам в низах сидеть, туман глотать, станем господами надо всей местностью». Так и порешили, хоть и тяжеленько было лес сюда возить. Да ведь, знаешь, наших соломинкой не перешибешь! — Она подмигнула своим черным, непогашенным глазом. — А теперь нам сверху-то все виднее!..
Дверь в горницу поминутно хлопала, впуская новых и новых гостей. Приходили старухи с коричневыми лицами и цветными платками на седых волосах, старики с головами, голыми, как яйцо, и густыми бородами патриархов, крепко сбитые старики. Были среди них старые знакомцы Сергея Митрофановича и те, кто лишь понаслышке знали о полковнике, защищавшем Вяжищи. Приходили застенчивые молодайки в шелках и, пересмеиваясь, жались вдоль стен, и парни с орденскими ленточками на глаженых пиджаках. Пришел председатель колхоза, серьезный, неулыбчивый человек, тут же закинувший удочку насчет машины-полуторки: не может ли, де, Погожин оказать им содействие..
Последним появился небольшой, легкий телом старик с рыжеватыми усами торчком и редким, просвечивающим пухом на розовом темени.
— Наш колхозный архитектор, — без улыбки сообщил председатель колхоза, — Овсей Шатренок. За пять дней сруб с артелью сгоняет. Сто тридцать две избы поставил.
— Эка невидаль! — немного рисуясь от смущения и притопывая ногами, отозвался плотник. — Без Кольки Арефьева нам бы вовек не отстроиться.
Все взгляды дружно повернулись к стриженому парню в пилотке, косо сидевшей на круглой и крепкой голове. Парень о чем-то шептался с рослой смешливой красоткой, но, обнаружив, что стал предметом всеобщего внимания, напустил на себя серьезность и деловито откашлялся.
— Правильно, помог сапер, — подтвердил председатель, — он канатную дорогу сюда провел, чтобы лес способнее было подвозить.
— А кузнец музыку деревне дал, — вставила Севрюкова. — У нас все флюгера с голосом, верно, Кузьмич?
Большерукий кузнец с черной бородой в подпалинах и голубыми девичьими глазами крякнул и так заерзал на лавке, что чуть не развалил ее совсем.
— Дом без палисада — что мужик без бороды, голое место, — заметил Шатренок. — Наши бабы плетни связали — пруток березовый на пруток кленовый; может, приметили, у нас все плетни в шашечку.
По тому, как громыхнул ухват в руках Севрюковой, можно было сразу догадаться, кто возглавлял искусных вязальщиц.
— Одним словом, каждый свою руку приложил, — заключил председатель. — Мы-то теперь у всей округи на виду, надо жить в большом аккурате…
И большой стол, крытый кумачовой скатертью, оседал под деревянными петухами с медовой брагой, пирогами и жамками на противнях, жирной свининой на резных блюдах и деревянными вазами с антоновкой, белым наливом, краснощекой китайкой и нежданной гостьей севера — грушей-крымчанкой. Все, чем обильна счастливая урожайная осень, искрилось, переливалось, сверкало на столе старой Севрюковой.
И был душевный разговор, и воспоминания, и песня «Вечерний звон», поднятая голосами стариков, сохранившими юношескую свежесть.
Наклонившись ко мне, Сергей Митрофанович прошептал:
— Какие люди! А?.. Какие люди!..
Я глядел на его счастливое до последней морщинки лицо и думал: какой он сам замечательный человек, если вот так, до глуби сердца, может печалиться бедами и радоваться счастью своего народа! Да, он мог быть полковником! В этой большой доброте, любви к своему народу и коренилось то, что придало страсть и силу простому, скромному человеку, сделав из него военачальника.
За окнами состязались многоголосьем живые и флюгерные петухи, а там, внизу, мокрели в еще не стаявшем тумане разрушенные Старые Вяжищи, оставленные на память детям и внукам тех, кто отстоял счастье и свободу родины, святость и жизнь своего угла…
Пути-дороги
Федор Рожков выходил из госпиталя в конце мая. Не раз доводилось ему видеть, как провожали товарищей, и несложный обряд расставания с госпиталем всякий раз умилял его, а звук захлопывающейся калитки будил мечты о просторе и движении. Подобно своим предшественникам, Федор Рожков степенно обошел палату, с каждым больным попрощался особо, пожал руку дежурному врачу, сестрам и няням, затем неторопливо пересек двор, стараясь не волочить плохо гнущуюся ногу, и с больно бьющимся сердцем отворил калитку.