— Но где же вас найти? — спросил я.
— Здесь всегда будут знать, где я нахожусь, — ответил Макс. И он дал мне адрес своей матери.
В 1846 году, то есть десять лет спустя после того, как мы с Максом впервые увиделись, я решился отправиться в Испанию и в Африку. Я написал Максу:
«Хотите поехать со мной? Я уезжаю.
Письмо я отправил по указанному адресу.
Через день пришел такой ответ:
«Невозможно, дружище: моя матушка умирает.
Молитесь за нее!
Я уехал один. Путешествие продолжалось полгода.
По возвращении мне передали все письма, полученные во время моего отсутствия.
Не читая, я бросил в огонь те из них, что были написаны незнакомым мне почерком.
Среди тех, что были написаны знакомым почерком, было письмо Макса.
Я живо распечатал его.
В нем были только следующие слова:
«Матушка умерла! Пожалейте меня!
Имение, где жила мать Макса, находилось в Пикардии, возле городка Ла-Фер.
Я выехал из Парижа в тот же день, чтобы если и не утешить Макса, то хотя бы обнять его.
Прибыв в Ла-Фер, я нанял экипаж и велел кучеру ехать во Фриер — именно там был расположен замок г-жи де Вилье.
Возница показал мне замок издали — он возвышался на пологом холме, засаженном прекрасными деревьями, между которыми виднелись просторные ухоженные лужайки.
Все окна в доме были закрыты.
Я предположил, что Макса в замке нет, но продолжал свой путь — следовало, по крайней мере, убедиться в этом самому.
У ворот я приказал остановить экипаж; открыть их вышел старый слуга.
Заметьте: я говорю слуга, а не лакей. Старые слуги исчезают во Франции вместе со старыми родами. Через двадцать лет у нас еще сохранятся лакеи, но слуг уже не будет.
Старик принадлежал к вымирающей породе слуг, которые говорят: «наша добрая госпожа» и «наш молодой хозяин».
Я спросил у него о Максе.
Старик покачал головой и сказал:
— Через три месяца после того, как скончалась наша добрая госпожа, наш молодой хозяин отправился путешествовать.
— Где он?
— Это мне неведомо.
— Когда он вернется?
— Я не знаю.
Я достал из кармана перочинный ножик, вырезал им на стене крест и написал снизу:
— Когда ваш хозяин вернется, — сказал я старому слуге, — передайте, что один приятель заезжал его проведать, и покажите ему вот это.
— Сударь не скажет своего имени?
— Незачем, он и так все поймет.
И я уехал.
С тех пор я не встречался с Максом; не раз я справлялся о нему наших общих друзей, но никто не знал, что с ним стало.
Наиболее осведомленный сказал мне:
— По-моему, он в Америке.
Две недели назад я получил увесистый пакет с Мартиники и распечатал его.
Это была рукопись.
Сначала я в ужасе отпрянул от нее. Я полагал, что обречен получать рукописи со всей Европы, и вот уже манускрипты бороздят Атлантический океан и являются ко мне даже с Антильских островов!
Разозлившись, я собрался было зашвырнуть рукопись подальше, как вдруг обратил внимание на эпиграф, поразивший меня.
Я увидел крест и подпись внизу:
Тотчас же я узнал почерк друга и воскликнул:
— О! Это от Макса!
Затем я прочел то, что предстоит прочесть вам.
I
Друг мой, раз уж мне дозволено подать голос из небытия, то будет правильно, если я откроюсь именно Вам и расскажу о событиях, в результате которых оказался здесь.
Смерть человека, наиболее заинтересованного в моем молчании, дает мне возможность поведать о том, что следовало хранить в глубочайшей тайне, пока этот человек был жив.
Последней весточкой, полученной Вами непосредственно от меня, было письмо, в котором я восклицал: «Матушка умерла! Пожалейте меня!»
Поскольку то, что я сейчас пишу, никогда не будет, по всей вероятности, читать никто, кроме Вас, позвольте мне без всякого стеснения говорить с Вами о моей жалкой персоне.
В доверии ли к Вам тут дело или в моей гордыне? Как знать, но мне кажется, будто по отношению к Вам я собираюсь сделать, с точки зрения анатомии сердца, то же, что делает по отношению к врачу преданный науке человек, говоря ему: «Я страдал тяжелым мучительным недугом и выздоровел. Теперь вскройте меня живого, чтобы посмотреть на следы этой болезни. Vide manus, vide pedes, vide latus!»[1]