- Да вы сейчас произнесли сотню непонятных слов! И всю дорогу проявляете дьявольское слабоумие! - вошла в раж Люба, - пусть занесут в протокол, что ты тоже сказал заклинание!
- Вы слышите? Она не понимает слов молитвы! Ведьма! - затопал ногами блюститель веры.
- А кто понимает слова этой молитвы? Пусть вот он переведет! - Люба ткнула пальцем в главного судью. - Или он тоже колдун?
- Я?! - грозный судья Эймерик в один миг побелел, как полотно. Его губы затряслись, а руки начали беспомощно трепыхаться на столе. - Прослушайте, донья Инесс, у меня дети... Пожалуйста, возьмите свои слова обратно. Лично я против вас ничего не имею... У меня работа такая... Служба...
- Что? Пособничество сатане? Арестовать его! - отец Бартоломео обвел грозным взглядом остальных членов суда.
- Незнание латыни не является доказательством связи с дьяволом, - победно заявила Люба и скрестила руки на груди, - Иначе получается, что и вы, отец Бартоломео, были колдуном до тех пор, пока не выучили латынь! Не родились же вы со знанием латыни, а?
Доминиканец некоторое время молчал, выпучив глаза, и открывал рот, словно выброшенная на берег рыба, а затем завопил, что было силы.
- Молчать! Здесь я задаю вопросы! Молчать!
Люба пожала плечами.
- Итак, повторяю свой вопрос, как давно ты стала ведьмой?
- Повторяю свой ответ...
- Молчать! Как давно ты стала ведьмой? Люба не знала, молчать ей или говорить, и поэтому ничего не ответила.
- Так! - отец Бартоломео положил руки на рычаг дыбы. - Запишите, что она не отвечает на мои вопросы. По закону, мы должны применить пытку.
- Сначала вы должны доказать, что я ведьма! - крикнула Люба, стукнув кулаком по столу. - Правозащитницы Новодворской на вас нет... - пробормотала она себе под нос.
- Отец Бартоломео, - раздался робкий голос главного судьи; которого взяли под стражу на его же председательском месте.
- Что тебе, несчастный?
- Думаю, мы должны испытать ее... - трясущимся голосом произнес судья. - Вдруг... м-м-м... вы ошиблись, - договорил он, наконец, и покраснел до кончиков ушей.
- Да! Испытайте меня! Я требую справедливого суда и следствия! - воскликнула Люба - Вы не имеете права держать меня здесь на основании заявления какой-то ревнивой бабы! Да Алонца просто пытается спасти свой брак. Чисто по- женски, я ее понимаю, но... - Люба прижала руку к груди.
- Молчать! - завопил отец Бартоломео, а затем обратился к писарю. - Запишите, обвиняемая намеренно затягивала следствие. Лишить права на снисхождение. Вот так! Когда мы докажем, что ты ведьма, никакого снисхождения! Все твои дьявольские уловки обернутся против тебя! -
Что значит "снисхождение"? - встревожилась Люба.
- А! Лучше сразу признайся во всех своих преступлениях, ведьма! Тогда тебя не будут пытать и сожгут быстро, на большом огне!
- Думаю, мы можем проявить снисхождение только в одном случае, - заговорил папский легат, нужно отметить, что голос у него был наисладчайший, - если донья Инесс раскается и передаст все свои владения церкви.
- Ну, - отец Бартоломео приподнял брови и сложил руки на животе, - полагаю, что тогда палач, конечно, может придушить ее, перед тем как сжечь.
- Из христианского милосердия, - добавил легат, приподняв вверх указательный палец.
- Видит Бог, как велико наше милосердие, - и отец Бартоломео снова закатил глаза к небу, забормотав что-то на латыни.
Затем перевел дух и обратился к членам суда, которые сбились в кучку и дружно тряслись от ужаса. Люба сглотнула слюну.
- Давайте все-таки соблюдем формальности, - снова подал робкий голос судья.
- Да, я тоже считаю, что донье Инесс нужно дать шанс для искреннего раскаяния, и, может быть, даже для спасения души, - покачал головой папский легат.
- Крючкотворы! - проскрежетал отец Бартоломео. - Сжечь ее, да и дело с концом!
- Уф... Судья стер платочком пот со лба.
- Послушайте, донья Инесс, - обратился он к Любе, после того как доминиканцы вышли, - мой вам совет, постарайтесь завтра утонуть.
- Утонуть?! Где? Зачем? Какого... - чуть было не сказав "черта", Вербина зажала себе рот.
- Поднимайся! Завтра мы с тобой позабавимся! - палач широко улыбнулся и чмокнул мадам Вербину в нос. Через секунду появился тюремщик.
- Как? Вы еще живы? Целы и невредимы? - искренне удивился он, увидев Любу. - Да-а... Стареет отец Бартоломее, сдает.
Мадам Вербину бросили в камеру. - Хлеб и вода! - тюремщик поставил перед дверью кувшин, накрытый заплесневелой краюхой.
- Эй! Вы не имеете права! Я требую адвоката! - Люба кричала и била кулаками по двери, хотя отлично понимала, что спасти ее некому, кроме Ариадны Парисовны, которая как сквозь землю провалилась. Хоть бы дала о себе знать. Последний раз пнув дверь, Люба беспомощно заметалась по камере. Каменный мешок с одним маленьким оконцем возле самого потолка, С одной стороны - деревянная лавка, покрытая бурыми пятнами, с другой - маленький столик, тоже забрызганный бурыми пятнами. В углу горшок, из которого исходил тошнотворный запах.
- Это, должно быть, та самая "параша", - страдальчески пробормотала мадам Вербина. Она села на "нары", вжала голову в плечи, вытянула подбородок и приготовилась страдать. Но мысли в голове были только какие-то дурацкие, мрачной обстановке средневековой тюрьмы никак не соответствующие. Почему-то вспомнилась какая-то поэтесса, которую первый канал вынул из нафталина, не иначе как для того, чтобы народ понял, почему нужно произвести срочный секвестр той части бюджета, что идет на содержание гуманитариев. Как же ее звали? То ли Виола Муходидулина, то ли Бабетта Глухометдидулина, то ли еще как-то...
- И кому только в голову пришло показывать эту истеричку с вытянутой шеей и надрывным завыванием, - обозлилась на ни в чем не повинную женщину Люба, и, с досады, принялась мысленно глумиться над "шестидесятницей" (в смысле шестидесятилетней женщиной), представляя как она нараспев, истерическим фальцетом, читает Лермонтова: "Си-жу- у за решеткой в тем-ни-и-ице сырой, вскормле-о-о-нный в неволе оре-о-ол молодо- о-й", дергая при этом шеей, как будто пытается избавиться от тесного ошейника.
Потом Люба попыталась мысленно вызвать на связь Ариадну Парисовну, но в голове в ответ засвербело: "Аппарат вызываемого абонента выключен, или находится вне зоны действия сети". В ответ на это мадам Вербина обозлилась совсем и почему-то подумала, что больше никогда и ни за что не поедет ни в какие заграничные туры. В общем, поскольку ситуация была, в самом прямом смысле безвыходная, то есть из камеры не имелось свободного выхода, Любе оставалось только сидеть и ждать пока ее кто-нибудь спасет. Это состояние было совершенно невыносимо, мысли в голове мадам Вербиной вертелись в огромном количестве, с невообразимой быстротой и интенсивностью, но совершенно без какого-либо вектора.
Она успела подумать и о том, что если ей осталось жить всего несколько часов, то лучше бы их провести в каком-то более приятном месте. Так же Люба подумала, что Ариадна Парисовна обязательно ее спасет, но почему-то сама себе не поверила. А что, если старуху держат в этом же здании, но в другом месте? Нет, тогда бы она уже нашла способ связаться с Любой. - Мне конец, - плаксиво сказала мадам Вербина, прижав кулак к губам.
Такой жест и фразу она видела в каком-то фильме, даже не в одном, во многих фильмах. Обыкновенно, после того как главный герой уже отчаялся, к нему подходила нежданная, негаданная помощь. Неожиданно организм Любы воспринял это размышление как сигнал к действию и тут же бурно отчаялся. На глаза навернулись слезы, верхнее нёбо противно закололо, губы затряслись, колени задрожали, под ложечкой засосало, и мадам Вербина разразилась совершенно отчаянными рыданиями. Таких натуральных отчаянных рыданий не изобразить ни одной голливудской звезде, даже если она занималась по системе Станиславского.