Аббат, его наставник, ухаживал за ним и не покидал его ни на минуту, а г-жа Эрме утром и вечером заходила узнать, как здоровье сына.
По утрам она появлялась в ночном пеньюаре, улыбающаяся, уже надушенная, и спрашивала, стоя в дверях:
— Ну, что, Жорж, не лучше тебе?
Подросток, красный от жара, с опухшим лицом, в лихорадке, отвечал:
— Да, мамочка, немного лучше.
Она оставалась в комнате еще несколько минут, с брезгливой гримаской разглядывая склянки с лекарствами, затем вскрикивала: «Ах, я забыла об очень важном деле!» — и убегала, оставив тонкий аромат духов.
Вечером мать появлялась в декольтированном платье, торопясь еще больше, ибо вечно куда-то спешила; у нее едва хватало времени спросить:
— Ну, что говорит доктор?
Аббат отвечал:
— Он еще не сказал ничего определенного.
Но однажды вечером аббат сказал:
— Сударыня, у вашего сына оспа.
Она вскрикнула от испуга и убежала.
Горничная, войдя на другое утро в ее спальню, почувствовала сильный запах жженого сахара и увидела, что ее госпожа, бледная от бессонницы, с широко раскрытыми глазами, дрожит от страха, сидя на постели.
Лишь только отворили ставни, г-жа Эрме спросила:
— Как здоровье Жоржа?
— Сегодня совсем плохо, сударыня.
Она встала только в полдень, съела лишь пару яиц и выпила чашку чая, как будто сама была больна. Затем отправилась в аптеку, узнать, какие имеются средства от заражения оспой.
Она вернулась лишь к обеду, с массой всяких флаконов, и тотчас заперлась в спальне, чтобы обрызгать всю себя дезинфицирующими жидкостями.
В столовой ее ожидал аббат.
Увидев его, г-жа Эрме воскликнула прерывающимся от волнения голосом:
— Ну что?
— Ему не лучше. Доктор крайне встревожен.
Она заплакала и ничего не могла есть, до того была расстроена.
На другой день, едва рассвело, она послала узнать, что нового. Известия были неутешительны, и г-жа Эрме провела весь день у себя в спальне, где дымились маленькие жаровни, распространяя острый запах. Прислуга утверждала, что весь вечер слышала ее стоны.
Так она провела целую неделю, выходя лишь на час-другой после обеда подышать воздухом.
Она то и дело посылала спросить о здоровье сына и рыдала, узнавая, что ему все хуже и хуже.
На одиннадцатый день утром аббат попросил принять его. Бледный и серьезный, аббат вошел, отказался от предложенного ему стула и сказал:
— Сударыня, вашему сыну очень плохо, и он хочет вас видеть.
Она бросилась на колени, восклицая:
— О боже мой, боже мой! Я никогда не решусь! Господи, господи, спаси меня!
Священник продолжал:
— Доктор говорит, что надежды мало, сударыня, и Жорж вас ждет.
Затем он вышел.
Прошло два часа. Умиравший мальчик вновь выразил желание увидеть мать, и аббат снова пошел к ней; она все еще стояла на коленях, все еще плакала и повторяла:
— Не хочу, не хочу! Боюсь!.. Не хочу!
Он попытался уговорить ее, вдохнуть в нее смелость, наконец, повести насильно; но добился только того, что с ней сделался продолжительный нервный припадок, закончившийся истерическим плачем.
Вечером пришел врач; ему сообщили о страхе матери, и он объявил, что сам приведет ее, добровольно или силой. Но когда, истощив все доводы, он обхватил ее за талию, чтобы отнести к сыну, она уцепилась за дверь с такой силой, что невозможно было разжать ее руки. Когда доктор отпустил г-жу Эрме, она упала к его ногам, умоляя простить ее, каясь в своем презренном малодушии. Она кричала:
— Нет, он не умрет! Прошу вас, скажите ему, что я его люблю, обожаю!
Мальчик был в агонии. Чувствуя близкий конец, он молил, чтобы уговорили мать прийти проститься с ним. С прозорливостью, иногда свойственной умирающим, он все понял, обо всем догадался и сказал:
— Если мама боится, попросите ее хотя бы только пройти по балкону до моего окна, чтобы я мог увидеть ее и проститься с нею хоть взглядом, раз уж нельзя ее поцеловать.
Врач и аббат снова отправились к матери.
— Вы ничем не рискуете, — уверяли они ее, — ведь между вами и им будет стекло!
Наконец она согласилась. Закутав голову, взяв флакончик с солями, сделала по балкону несколько шагов... Но внезапно, закрыв лицо руками, простонала:
— Нет, нет, я никогда не решусь его увидеть... Никогда... Мне стыдно... я боюсь... нет, не могу!
Ее хотели потащить насильно, но она уцепилась обеими руками за решетку и испускала такие жалобные вопли, что прохожие на улице поднимали головы.
А умирающий ждал, не отрывая глаз от окна, когда же перед ним предстанет любимое и нежное лицо, дорогое лицо матери; он ждал его в последний раз, чтобы умереть спокойно.
Он долго ждал, и, наконец, наступила ночь. Тогда он повернулся лицом к стене и больше не произнес ни слова.
На рассвете больной умер. На другой день г-жа Эрме сошла с ума.