Дверь в келью приоткрылась – согбенная старуха, закутанная в черное, проскользнула внутрь и, простучав деревянными башмаками по каменному полу, остановилась.
– Кесбан, ты ли? – спросила Маша ее по-турецки и обернулась.
– Я, я, красавица моя, ох, холодно, холодно… – Старуха вытащила из-под покрывала, скрывавшего ее тело, сухонькую коричневую ручонку и оправила платок на голове – лицо ее оставалось в тени. Когда-то самая прекрасная из наложниц великого визиря Турции, она едва избегла смерти за измену хозяину, но много времени провела в земляной тюрьме. С тех пор она ненавидела холод, а бесчисленные болезни, постигшие ее, не оставили от дивной красоты Кесбан и следа, до времени превратив в старуху.
– Не ждала меня, Керри? – проскрипела старуха, ткнув пальцем в разобранную постель. – Позабыла, что ль?
– Ждала да задремала. – Вот так вот. Теперь она – Керри. И только она одна во всем окружающем ее мире знает, что когда-то у нее было другое имя и другая жизнь. Только она. И несколько важных мужей в далеком-далеком Петербурге. – Ты проходи, проходи, – отбросив шаль, она помогла старухе усесться на укрытый бархатной подушкой табурет в самом темном углу кельи. Кесбан сдернула платок – она не любила, когда лицо ее освещалось, будь то солнечный свет, будь то луна. Лицо бывшей наложницы покрывали плохо зажившие шрамы, оставленные плетями евнухов, и она никогда не забывала об этом. Когда-то густо черные, каждая толщиной с руку, – а теперь жидкие и совсем седые, – две косы упали на впалую грудь Кесбан…
– Вот, попей да поешь с дороги, – хозяйка кельи подала гостье поднос, на котором виднелось широкое блюдо с персиками, орехами и сушеным инжиром, а также стоял бронзовый кубок с малиновым щербетом. – Спокойно ли добралась? – спросила, когда та принялась за кушанье.
– Где ж спокойно, красавица моя? – проговорила старуха неразборчиво. – Тут – гяур с ружьем, там – джигит с саблей. Засек понаделали, ям нарыли. Волки воют – оголодали, змеи так и вьются. Только поворачивайся… Я же по ночам шла, днем, того гляди, то на тех, то на этих нападешь. А ответ один: голова с плеч и – отправляйся к Аллаху. Вот передохну у тебя и – в обратный путь, пока еще заря не занялась… Я тебе, красавица, весть принесла, – старуха наклонилась, и один глаз ее, затянутый бельмом, осветился луной, – от Абрека. Он велел сказать тебе, что посланец из столицы прибудет днями и говорить с тобой желает он о важном деле.
– Из столицы, из Петербурга? – переспросила она взволнованно и против воли вздохнула. – Так и сказал?
– Так и сказал. Жди условленный посыл от него. Как прилетит к тебе голубь серый, так через два дня от того отправляйся к полночи в пещеру у моря, где и раньше бывала. Смотри не спутай чего – через два дня… Запомнила?
– Запомнила, запомнила. – Она закивала в ответ и, не надеясь на удачу, спросила: – А не сказал тебе Абрек, кто посланцем из Петербурга прибудет?
– Как не сказать, сказал… – Старуха поковыряла длинным черным ногтем в ухе. – Только запамятовала я. Но из здешних он, из бжедухов правоверных, но на гяурской службе. Полковник ихний. Хан-Гирей. – Она закатила к потолку единственный здоровый глаз и тут же подтвердила: – Да. Так и сказал мне Абрек. Хан-Гирей. С ним увидишься.
Свернувшись по-кошачьи на ее постели, Кесбан спала, прихлипывая во сне. Ущелья выдыхали голубоватый предутренний туман. Придвинув табурет к окну, Мари села на него, охватив руками колени. Посланец из столицы, из Петербурга… Она встретится с ним через несколько дней. Наверняка полковник Хан-Гирей привезет ей… Что? Быть может, столь долгожданное разрешение военного министра Чернышева вернуться домой?! Быть может, все кончено, все прошло? Но нет, Кесбан сказала, что говорить адъютант министра намерен с ней о важном деле. А значит – миссия ее не исчерпана.
В апреле на Кавказе уже отцвели сады и созревают плоды на фруктовых деревьях, усеяны дикими розами кустарники и вьется в обилии молодая виноградная лоза. А там, в далеком Петербурге… О, весь Петербург наверняка устремился в Стрельну, и на большой дороге теперь нет проходу, пыль столбом, и верно, вечером в столице не найдешь ни одной кареты…
Взор Мари снова обратился к окутанным туманом горам, и их покрытые густой дубравой склоны вдруг представились ей темно-зелеными разводами на отшлифованных камнерезами боках яшмовых ваз в петербургских залах, а перезвоны чеканщиков – позвякиванием шпор на мраморных лестницах…