Рыцарь
Покойника Зервана следовало бы поблагодарить.
Когда эта мысль впервые пришла к нему в голову, он замер на пару минут, поразившись, какая чушь лезет. Благодарить — кого? Ничтожество без чести и чувства долга, не имевшего иных достоинств, кроме живучести и звериного чутья, подсказывавшего, за кем сила? Последнее, к тому же, его подвело. Ничего, кроме презрения, дважды мертвец не заслуживал. Когда та же мысль промелькнула во второй раз, он задумался всерьёз.
Он никогда не сожалел о принятом решении встать за плечом Госпожи, положить к её ногам свой клинок. Не буквально — она не любит красивых жестов и лишнего пафоса, упростив этикет до минимума. К нынешнему своему положению он шел долго, сомневаясь, пытаясь понять волю богов, уготовавших ему столь необычный путь, отказываясь принимать неизбежное. Его предлагали казнить, ведь наследник древнего рода, корнями не уступающего герцогскому — тогда Диниры ещё не называли себя королями, — не может быть упырём. В то время казнь и ему казалась единственным достойным выходом.
Казалась до тех пор, пока в камеру, куда его поместили, не вошла маленькая низенькая девчушка с ледяным взглядом и стальной, несгибаемой волей.
Никогда прежде его настолько не унижали. Словами. Без единого оскорбления.
Позже он узнал, что положение самой Селесты в структуре службы безопасности очень неустойчиво. Её, мягко говоря, не любили, скидывали самые неприятные задачи, едва ли не открыто называли расходным материалом. Тем большее уважение вызывало то достоинство, с которым она держалась. Не лебезила, не искала покровителя, старалась защитить старшую подругу, старательно объясняла прописные циничные истины ему самому. Постепенно, кусочек за кусочком, отвоевывала свободу.
Её главенство он признал не сразу, зато, признав, никогда не раскаивался.
Превратившаяся в Божий Суд схватка с обезумевшим жрецом и остановленное Проклятье ничего принципиально не изменили в его отношении. Они зацементировали, укрепили выпестованную столетиями верность. Как выходец из древнего (по-настоящему древнего, не то, что под этим словом подразумевают сейчас) рода он знал о магии, богах и их влиянии на мир намного больше, чем другие, поэтому понимал произошедшее лучше. Очень давно именно так боги благословляли первых владык, даруя им крохотную частицу своего могущества, подтверждая притязания на власть. Госпожа Селеста окончательно оформила свой статус и в его глазах стала полностью законным правителем.
Следует признаться, вместе с осознанием пришло облегчение. Прежде он сомневался, имеет ли право нарушать вассальную клятву, данную предку нынешнего короля. Теперь раздвоенность исчезла — высшая сила подтвердила его выбор.
Первые лет сто независимости прошли непросто, постоянно приходилось интриговать, следить за людьми, придумывать какие-то нестандартные выходы из сложных ситуаций. Затем степень угрозы пошла на спад, традиции общества немертвых устоялись, смертные тоже смирились с разорвавшими оковами вампирами и начали давить меньше. Жизнь стала тише, спокойнее, монотоннее.
Он не сразу заметил, как Госпожа начала… тускнеть.
Нет, она занималась делами, по-прежнему тщательно вникая во все нюансы, затевала какие-то новые проекты, пристально следила за действиями противников из числа храмов и спецслужб. Не то. Запал исчез. Иногда Селеста оживала, особенно во время приездов Медеи, но в основном жила, будто по инерции. Он даже решился побеспокоить мэтра Гарреша чтобы выяснить у служителя Истинного Света, не может ли печать, наложенная на провал в Бездну, подтачивать волю Госпожи. Гарреша он не нашел, тот исчез, и совершенно не расстроился — понимал, что печать не при чём.
Или всё-таки она как-то влияла? Самому теперь не узнать. Два события — окончательное формирование печати и предательство Зервана — произошли одновременно. Почти, разница в пару месяцев роли не играет. В любом случае, вспышка ярости словно стряхнула с чувств Селесты тонкий слой пепла, заново наполнив энергией и побуждая действовать. По слову Госпожи раздавались взятки, выбрасывались пачки тщательно сберегаемого компромата, подстраивались «самоубийства», без сожаления бросались засвеченные убежища и срочно создавались новые. Сам старейшина ни на минуту не оставлялся в покое, он постоянно ощущал на своих плечах дыхание погони и, скорее всего, горько пожалел о совершенном поступке.