— Выруби его! — приказал патлатый.
Резун сжал кулак. Один точный тычок — и беляк затих.
— А теперь бери его на загривок — и вниз.
Владимир понял, что лучше не спорить.
Может быть, они и были «совсем рядом» от места — если ехать на «Фольксвагене». Но путь по подземным коммуникациям Симферополя длился бесконечно. У Владимира трещала спина, нестерпимо болело плечо и адским пламенем горело раненое бедро. Когда он попросил отдыха, бритый спокойно поинтересовался у своего командира, можно ли застрелить спецназовца и отрезать ему руку, а Верещагина он и сам понесет. Патлатый сказал, что пока не надо, Владимир прикусил язык.
Они выбрались из люка в каком-то подземном гараже и поднялись в лифте на третий этаж большого, стилизованного под викторианский стиль особняка. Резун понял, что его мучения — физические, по крайней мере, — кончились. Он сгрузил крымца возле двери, на которой висела скромная табличка: «Embassy of Israel [7]».
— Шма Исраэль, — провозгласил очнувшийся белогвардеец. — Адонай элохейну, адонай эхад…
— Произношение ни к черту, — прокомментировал длинноволосый.
Дверь открыла грандиозная женщина. Если андерсеновская Атаманша существовала в действительности, то выглядела она именно так.
— Ма, у нас все в порядке, — сказал патлатый.
— Да? Я очень рада. Тебе погулять захотелось? Поиграть в Тимура и его команду? Так сказал бы мне, я бы тебе устроила помыть полы!
— Ма, не надо…
— Давай, иди к Исааку, он тебе оторвет голову. Потом иди ко мне, переоденешься в сухое. Это что такое?
— Это я тебе халтурку принес, — патлатый нервно хихикнул. — Лева, найди что-нибудь открыть наручники.
— Есть, — сказал бритый Лева.
— Кто вы такой? — спросила женщина у Владимира.
— А что, не видно? — огрызнулся тот. — Капитан Советской Армии.
— Сема!
— ГРУшник он, ма… — Сема снимал с себя мокрые ботинки. — Все это надо в мусоропровод. Нет, лучше в печку.
— Ты с ума сошел?
— Ма, нам нечем было открыть наручники. А так — сто лет он нам нужен.
— Он мне н-нужен, — клацая зубами, пробормотал Верещагин.
— Очень мило. А вы кто такой?
— К… капитан ф-форсиз… — Верещагина трясло крупной дрожью. Владимир только сейчас заметил, как он сам продрог до костей и как его колотит. Беляк сполз по стене, сел на пол. За его спиной по кремовой краске протянулся мокрый розоватый след.
— У в-вас й-есть душ? — безжизненным голосом спросил капитан. — С-согреться…
— Какой тебе душ? — возмутилась женщина. — Ты хочешь сепсис?
— Ма, он валялся в половине луж Симферополя. Душ хуже не сделает.
— Ты еще здесь? — прикрикнула женщина на Сему.
— Кто тебя так отделал? — спросила она, расстегивая на Верещагине мокрую спецназовскую куртку. — Этот урод?
— Другие уро… ды…
— Очень плохо?
— М-н-н-н…
Появился Лева с набором первоклассных отмычек. Резун, запястье которого было располосовано уже в кровь, с удовольствием подставил руку. Избавиться от этих кандалов — а там пусть хоть расстреливают.
— Ваша работа? — спросила женщина, глядя спецназовцу в лицо.
— Это десант! — разозлился Владимир. — И нечего на меня так смотреть! Я посмотрел бы на вас, если бы вы обнаружили среди своих арабского шпиона! Или вы бы его бисквитом угощали?
— Мы бы передали его в руки разведки, — процедила сквозь зубы женщина. — Или в советском десанте теперь другие правила?
— «Теперь», — передразнил ее Резун. — А то вы знаете, как там было раньше!
— А то знаю, — хладнокровно сказала женщина. — Все ж я майор медицинской службы. Пятнадцать лет я Советской Армии отдала. И всегда мы учили солдат, что издеваться над пленным — распоследнее дело. Плохо учили, как видно…
— Ах, как благородно! — Владимир вытер мокрое лицо. — Можно подумать, МОССАД добывает сведения мягким убеждением.
— Сынок, — нежно сказала женщина (и от этой нежности Резуну стало слегка не по себе), — я думаю, что Исааку ты все выложишь, а он к тебе даже пальцем не притронется. Вот есть у меня такая мысль.
Владимир сцепил зубы. Его злость усиливалась тем, что права была старая ведьма, абсолютно права: он всегда знал, что когда нужно будет перекинуться — он это сделает без колебаний. В советской разведке верность не окупалась: сдать, отказаться от тебя могли в любой момент. Сегодня же вечером его, Володю, запишут в предатели, и даже если ему удастся выдраться от моссадовцев, то до конца своих дней он будет в черном списке, и заграницей ему станет Монголия. В лучшем случае.
Верещагин встал, опираясь на бритого.
— Душ там, в конце коридора, — сказала женщина. — Дойдешь? Сейчас я принесу полотенце. Не запирай двери.
Артем пренебрег ее советами. Не потому, что стеснялся — голых мужчин госпожа майор наверняка перевидала больше, чем любая севастопольская профессионалка. Просто он чувствовал, что вот-вот пойдет вразнос. Истерика, начавшаяся было в подземном переходе, подступала снова — неумолимо. Наверное, и мужских истерик госпожа майор в силу своей профессии повидала немало, но вот этой она не увидит.
Он не знал, сколько это продолжалось, — может, десять минут, может, больше. Майорша окликала его раза три: «Ты там в порядке?», и каждый раз ему удавалось собрать себя в кулак и сравнительно спокойно ответить: «Да!», после чего можно было опять распадаться на молекулы. Когда это закончилось, он какое-то время сидел на полу душевой кабинки в облаке горячего пара, наслаждаясь пришедшим покоем и опустошением. Согревшись и придя в относительную норму, он избавился от одежды. Попробовал снять и бинты, но не смог развязать мокрые узлы — не слушались руки.
— Ну! — госпожа майор толкнула дверь. — Какого черта! Я же просила не закрываться!
— Подождите… немного…
— Открывай, или я вынесу дверь! Думаешь, у меня не получится?
У нее получилось бы вынести даже дверь в бункер тактического центра. Верещагин набросил на бедра полотенце и отпер замок.
— Ты соображаешь, что делаешь? — напустилась на него майорша. — А если бы ты потерял сознание и захлебнулся? Оно мне надо? Ради этого Сема подставлял свою голову? Согрелся? Вылазь уже из воды.
Она подошла и решительно завернула кран.
— Идем, — сказала она. — Можешь идти?
На всякий случай за ее спиной маячил Сема — уже получивший разнос от таинственного Исаака и переодетый в сухие брюки и ковбойскую рубашку. Втроем они проследовали в тесную каморку посольского врачебного кабинета.
— Пей, — госпожа майор протянула ему пятидесятиграммовый мерный стаканчик.
— Что это?
— Коньяк с опиумом.
— Не надо.
— Ты что, из этих? — спросил Сема. — Которым нравится?
— Нет. Я просто и без того здорово пьян.
— Будет больно.
— Преимущество пьянства в том, что не чувствуешь боли. А если и чувствуешь, то тебе плевать.
— Не волнуйся, плевать не будет, — успокоила его майорша. — Работы здесь часа на два. Так что давай, пей.
Он глотнул, ощутил странный привкус.
— Не общий наркоз. Зачем-то вам нужно, чтобы я был в сознании. Не нравится мне это.
Сема подал матери ножницы, она разрезала бинты.
— Сынок, мне тоже много чего не нравится. Например, не нравится, что мой сын мог и тебя не выручить, и сам пропасть. Не нравится, что у тебя шкура и мясо кое-где рассечены до ребер… Не нравится, что тебе могли черт знает какую заразу занести… Как твое имя?
— Арт… Артем. А ваше?
— Фаина Абрамовна. Ты еще не допил?
— Лэхаим!
— Ду бист аид?
— Еще хуже: цыган. На одну четверть.
— Очень интересно. — Фаина Абрамовна надела медицинский халат, распечатала перчатки, зарядила медицинский степлер. — Ложись на спину, руки за голову, пальцы в «замок». Начнешь хватать меня за руки — скажу Семену, чтоб тебя держал.
Артем решил не хватать ее за руки. Очень не хотелось ему, чтоб его держали.
Все было намного лучше, чем он думал. Как ни странно, труднее всего было не дергаться от щекотки, когда по коже пробегала ледяная струйка этил гидрохлорида. Процесс накладывания шва после нее ощущался как процесс проклепывания прямо на теле кожаной куртки.