Завтрак был самый простой: сваренное вкрутую яйцо и стакан молока. Хлеба в доме не было, поэтому Памела хрустела корнфлексом. Детеныш лежал у нее на животе, растопырившись лягушонком. Антон изображал в дверях кариатиду.
Арт наблюдал за этой мизансценой сквозь стекла веранды, цедя молоко из толстозадого стакана для виски и слушал, как в одном из закоулков его души, поджав хвост, скулит одиночество.
Что ж ты стоишь столбом, белобрысый балбес, подойди к ней и возьми кроху. Что у тебя за мина на лице, ты же должен быть счастлив, дурашка, ты должен с ума сходить от того, что сумел обмануть смерть, сумел протянуть руку через порог, сотворил единственное чудо, которое по-настоящему доступно человеку. Прикоснись к нему.
Памела подняла голову и улыбнулась своему мужу, отцу ее ребенка. Все-таки мальчик, ужасный мальчик, по-мальчишески ревнующий к другому мальчику… Ну наконец-то! Оставил свой косяк, сел напротив, принял ребенка на грудь. Все-таки небезнадежный паренек. Просто от легкой жизни слишком поздно взрослеют мальчики из хороших врэвакуантских семей.
И тут Верещагин подумал о том, о чем не мог не подумать, о чем думал за последнее время не раз и о чем предпочитал не думать вообще, потому что мысли эти саднили куда сильнее, чем все швы, вместе взятые. Каховка. Какое странное совпадение: мы оба, примерно в одно время, в Каховке. Только у нас все по-разному, потому что ее Каховка настоящая, и огонь, и смерть там настоящие…
— Вчера вы попрекали меня этими детьми, — тихо сказал времпремьер, который в костюме и при галстуке выглядел куда более представительно, чем в пижаме. — Так вот, они вернулись из Турции в ночь на первое, когда узнали, что Крым восстал. Я чуть с ума не сошел, когда их здесь увидел. Они вернулись потому, что поверили в форсиз. Вы отвечаете за них так же, как и я.
— Да, — ответил Верещагин. — И помоги Бог нам всем.
Флэннеган говорил по телефону в гостиной. Вернее, говорил кто-то на другом конце провода, а Флэннеган слушал. Артем прошел через столовую в кухню и налил себе еще молока. Хуа неодобрительно наблюдал за ним, потом исчез — в кухню вошел Антон.
— Можно поговорить с вами? — тихо спросил он.
— Говори.
Они вышли к бассейну.
— Возьмите меня с собой, — попросил парнишка.
Верещагин быстро прикинул, резервист он или нет. Если да — у него могут быть крупные неприятности… Не хотелось бы неприятностей для Антона и Памелы. Ужасно не хотелось бы…
— Ты в резерве? — спросил он, задействовав обертоны, необходимые ротному в повседневной работе с личным составом. — Отвечать быстро и честно!
— Нет… — Антон поежился.
— Точно?
— Точно.
— Тогда расслабься.
— Послушайте, господин полковник! — мальчишка хотел было взять его за рукав, но быстро одумался, натолкнувшись на непроницаемый командирский взгляд. — Я ведь… Я вернулся не просто так! Понимаете, я…
— Понимаю, — Верещагин смягчил тон, — сядь. Подумай еще раз. Если ты резервист, то, конечно, должен ехать с нами. Иначе — трибунал и тюрьма. А если нет, то не валяй дурака, у тебя здесь жена и сын. Не волнуйся, станет жарко — и про тебя вспомним.
Антон упер локти в легкий летний столик, запустил пальцы в шевелюру.
— Я боюсь, — сказал он.
— Все боятся.
— Нет, не все… Памела, она такая… сильная. Она ничего не боится. Я должен быть сильным, понимаете? Я, а не она. А получается, я не знаю, как это делается… Я ничего не знаю и не умею, она обходится без меня… Но хоть что-то я должен сделать! Я думал, что дед побудет с ними, пока я… — он замолчал, подавляя слезы. — Позвонила эта дура, Лидка Нессельроде… Визжала как резаная… дед умер в каком-то госпитале, а я не знаю, что делать, куда ехать. Господи, зачем я уплывал, зачем вернулся!..
— Угу, — Верещагин откинулся на спинку стула. Потом сказал, как продиктовал: — Возьми «ровер», спустись в город и купи жратвы, у вас пустой холодильник. Позвони в свой банк, спроси, как у тебя дела. Позвони адвокату, узнай, кто наследует твоему деду. Найди врача, покажи ему Памелу и маленького. Прозвонись всем, кого знаешь, выясни, на каком ты свете. Позвони этой… Нессельроде, узнай, в каком госпитале умер твой дед. Старые газеты дома есть?
Парень потрясенно кивнул.
— Хорошо, просмотри их внимательно, найдешь два-три объявления похоронных контор. Нет, стоп, твой дед — военный в отставке, им должно заниматься наше ведомство… Хотя там, конечно, не до этого (у Верещагина сжалось горло, когда он представил себе, насколько там не до этого). Клуб Белого Воина, вот, что тебе нужно. Позвони туда. Не дрейфь, не боги горшки обжигают.
Антон смотрел на него оторопело. Он, видимо, и представить себе раньше не мог, насколько сложна так называемая обыденная жизнь. Ох, парень, а ведь тебе еще вступать в наследство, если старший Лучников сгинул бесследно на просторах Союза…
Просто не верилось, что этот светловолосый полуэльф — сын Самого и внук Того Самого, потомок лихих рубак и удачливых царедворцев…
Насколько каждый мужчина — тень своего отца? Арсений Лучников, приехавший сюда в драной шинельке на сутулых плечах, и создавший все это с нуля, своим горбом и умом, и умерший в той же драной шинельке на площади Барона… И его сын, странным образом сочетающий в своей харизматической персоне жесткого прагматика, газетного магната, плейбоя и властителя умов с тонким интеллигентом, у которого сердце болит и за ближних, и за дальних, дон-кихота, в своей благородной слепоте своротившего все то, что создал отец… И его сын, просто мальчик, растерявшийся мальчик, брошенный порывом бегства к берегам Турции, а потом — порывом благородства — к берегам Крыма, не знавший жизни в ее плоти, только скользивший по поверхности, а сейчас — грубо втащенный за шиворот на глубину… И его сын — крохотное чудо, драгоценная возможность человека…
И в какой степени я сам — тень Павла Верещагина, сначала бежавшего сюда, а потом — уехавшего отсюда, дважды преданного своей страной?… А ведь многие иммигранты возвращались с семьями. И сгинули — с семьями. Памела — американка, и ей присуща типично американская уверенность в том, что как раз с ней ничего и ни при каких обстоятельствах не может случиться. А Марта Ковач была цыганкой и знала, чувствовала каждым своим цыганским геном, тысячелетней памятью гонимых отовсюду бродяг, что сейчас лучше никуда не трогаться… И я — в равной степени ее сын и сын того сумасшедшего, который уехал в свою проклятую страну, оставив мне в наследство только имя да идиотскую привычку искать на свою задницу приключений…
«Антон, на самом деле жить просто. Привыкай, счастливчик».
Они вернулись в Симфи по Восточному Фриуэю. Город был уже частично очищен от следов прошедших здесь сражений. Разбитые машины оттащили на свалки, выбитые окна вставили, разрушенные здания обнесли строительными лесами и оградами, кровь с асфальта и копоть со стен, по возможности, смыли. Но своего обычного вида Симфи еще не приобрел: обычно в Симфи не толчется столько военных. Какого лешего, подумал Артем, проехать невозможно!
Но перед их машиной толпа расступалась, слышались приветственные возгласы, переходящие в сплошной восторженный рев. Стервец Флэннеган опустил тент, и все смогли увидеть премьера. Хороший ход: люди должны как можно быстрее узнать, что мы воюем не по пьяной лавочке, а потому что таково решение правительства.
Премьер выглядел ошарашенным. Впервые в жизни он оказался в эпицентре неподдельного народного восторга. Эффект усугублялся лужеными армейскими глотками: простой народ уже выдохся бы.
Машина остановилась возле ступеней, ведущих к Главштабу. Проклятый архитектор запроектировал лестницу в четыре пролета — в честь четырех дивизий. В нормальное время редко кто поднимался по ней: удобная парковка была позади здания, на внутреннем дворе, откуда вел черный ход. Но сейчас Флэннеган услужливо тормознул возле первого взлета, пирса, о который разбивалось человеческое море. На первой ступеньке лицом к толпе стояла цепь охранников, двое из которых, стоило премьеру покинуть машину, тут же стали один сзади, другой — спереди, профессионально прикрывая Кублицкого-Пиоттуха собой.