— Фамилия, имя, отчество?
— Карев Александр Иванович… Щедрин Петр Вадимович… Лобин Гаврила Леонидович… Кущ Илья Ильич…
Результатами допроса Игорь был доволен. Хотя и не узнал больше никаких подробностей. Он, по крайней мере, прояснил для себя ситуацию.
Взрывчатку в камеру пронес Осипов. И пронес, судя по всему, в приемнике. Вполне возможно, что ему помогал кто-то из надзирателей. Но может быть, и нет.
Пронеся взрывчатку, Осипов просто дождался удобного случая, когда Харитонов окажется у стены, и сунул пакет ему за пазуху, вырвав чеку. Наверняка он рассчитывал, что сам сможет нырнуть в пролом после взрыва и убежать, возможно, его даже ждали снаружи. Только теперь этого проверить нельзя.
Но случилось совсем не так. Он просто упал, споткнулся по-глупому и свалился. Это его и погубило. Теперь лежит в реанимации. Врачи говорят, скорее всего — умрет.
Но самое главное, что Игорь узнал, — есть еще некто третий… Наверняка этот самый «князь» и подослал Осипова к Харитонову.
Гаспаряна Осипов наверняка не заметил, иначе вообще ничего не говорил бы. А больше никого рядом не было.
Но самое главное — это допрос. Первый самостоятельный допрос в жизни. Да еще блиц. Прямо как в «Что? Где? Когда?».
Выйдя на улицу, Игорь надел подаренные Чубаристовым солнцезащитные очки и быстро зашагал к метро. Хоть солнца-то никакого и не было. Луна уже светила…
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
Понедельник. 09.25–10.11
— Дежкина, ты что, платить не собираешься? Касса взаимопомощи! Завтра последний день! — гневно кричала Патищева вслед Клаве.
Но Клаве было все равно. Она летела по коридору, и ей было плевать на то, что завтра последний день уплаты, что Игорь так долго возится с сосисочным «мерседесом»; что сегодня нет газет и Федя снова весь вечер будет ворчать, как старый ветеран в очереди; что на небе потемнело от туч и скоро пойдет дождь. Ей было наплевать решительно на все вокруг, потому что в правой руке, в кулаке, у нее были крепко зажаты две хрустящие зелененькие бумажки. Каждая достоинством сто долларов. А летела она в маленький магазинчик напротив. Как раз там, в дальнем левом углу над прилавком, висит то, что не дает ей покоя вот уже неделю.
Клава решила это еще утром, как только проснулась. Открыла глаза, уже зная, что сегодня она во что бы то ни стало купит это пальто.
Это было ни хорошо, ни плохо — это был факт. Как-то даже немножко грустно стало от того, что все так ясно и понятно. Только на работе, когда нужно было все-таки произнести слова: «Виктор, ты говорил, что можешь одолжить мне двести долларов», — опять пришло чувство дискомфорта. И не потому, что раньше никогда не приходилось брать деньги взаймы, нет. Потому, что было чувство, будто ты хочешь сделать что-то недозволенное. То, что дозволено только Юпитеру. Сколько раз слышала, как это делала Люся-секретарша, как это делал Левинсон, как это делал, наконец, и сам Чубаристов. У них получалось как-то естественно и натурально. Но чтобы она… «Ты сказал, что можешь одолжить мне двести долларов»… Из ее уст это будет звучать примерно так, как если бы геликон попытался сыграть колыбельную мелодию. Все вроде и правильно, но ребенок все равно с перепугу ненормальным станет…
Как только она набиралась смелости и открывала рот, в кабинет все время кто-то вбегал и все портил. То Левинсон со своими «потрясающими» историями, то Люся со своими делами, то еще кто-нибудь. И опять приходилось ждать, пока не уйдут, потом еще некоторое время, чтобы тишина окончательно улеглась, потом мысленно считать до десяти и снова наспех захлопывать рот, потому что дверь опять открывалась.
— Ты чего дергаешься? — спросил Виктор, заметив, что она уже три часа читает одну и ту же страницу из протокола допроса.
— Нет, что ты… — Покраснела, отвела глаза, засуетилась. Думала, что после этого вопроса вообще ничего не получится.
Получилось…
— Витя, ты говорил, что можешь одолжить мне двести долларов…
Сказала это так непринужденно, как говорила только в детстве: «Мама, а Лариске папа новые сандалики купил, такие красивые. И они мне совсем-совсем не нравятся».
Чубаристов даже глаз не оторвал от бумажки, которую читал. Только кивнул и пробормотал:
— Ага.
И опять замолчал. А Клава вдруг почувствовала себя обманутой. Будто выгнали с работы или муж ушел к другой. Ведь, по идее, все она сделала правильно, как и рассчитала. Но почему же он не полез в карман и не одолжил? Ведь должен же был. Не может же она просто, прямым текстом попросить у него эти деньги. Как девственница не может сама прямо сказать своему возлюбленному: «Я тебя хочу».