— Ну, рассказывай, что у тебя, как? — смутилась Клавдия.
— За этим и пришла. Есть у вас жилетка? Плакаться буду…
— Дежкина, к Самохину зайди, — на ходу бросила Клавдии Люся-секретарша, стараясь побыстрее прошмыгнуть мимо Лины, с черной завистью молоденькой простушки осознавая, что даже мимолетное соседство рядом с такой красавицей явно не в ее пользу. — И побыстрее, — добавила она уже с безопасного расстояния, давая тем не менее понять, кто здесь хозяйка положения.
— Так я и знала! — с досадой охнула Клавдия. — Подождешь?
— Конечно.
— Я мигом. А ты можешь пока чайку попить, у меня сегодня пирожки с грибами — пальчики оближешь! Как-то удалось тесто в этот раз…
— Здравствуйте, Клавдия Васильевна, — выскочил навстречу из их кабинета Игорь.
— Здравствуй, Игорек. — Клавдия передала ему сумку. — Меня к Самохину…
— Пойти с вами? — привычно предложил Игорь.
И Клавдия уже хотела кивнуть, но вспомнила вчерашнее и сказала:
— Нет, Игорек, спасибо, я сама. А ты вот даму развлекай.
— Здравствуйте, Лина, — потухшим голосом сказал Игорь.
— Здравствуйте…
— А Чубаристова не видели? — сунулся в кабинет командированный из Саратова.
— Под стол спрятался, — одновременно сказали Игорь и Клавдия.
— Ну что, Дежкина, особенно хвалить тебя не буду — Зазнаешься, — игривым тоном начал Самохин, усадив Клавдию поближе к себе. — Звонили из Верховного суда — в пример тебя ставили.
— Меня? — удивилась Клавдия. — За что?
— За дело Гавендова. Вот так, сказали, все бы дела. Не подкопаешься, адвокаты только руками разводят. Ни одного прокола.
— Спасибо, — смутилась Клавдия. — Я не одна работала…
От сердца у нее отлегло — значит, пока не уволят.
— И я говорю — у нас вся прокуратура неплохо работает. Да и дельце-то было пустяковое, правда? — заговорщицки подмигнул Самохин.
— Всеволод Константинович, Лукарин на проводе, — сказал селектор голосом Люси.
— А-ага-га! — Самохин схватил трубку. — Добрый день, Петр Иваныч, как обживаетесь на новом месте?.. Понятно… Да-да-да… Ну и слава Богу… Слушаю вас… Разумеется, конечно… Ну, Филиппов был просто дилетант. Знаете, эти закидоны идеалистические — правовое государство, суд присяжных, адвокат на предварительном следствии… Ну конечно, это ж смешно. У нас же никаких традиций… И вообще — Россия не Америка, правильно? Я как раз сейчас с товарищами говорил — все дела доводить до суда, во что бы то ни стало… Правильно, правильно… Нет, честное слово, как я рад, что вся эта свистопляска кончилась… Обязательно. Доложу завтра же… Всего наилучшего, Петр Иваныч. Всего доброго…
Самохин осторожно положил трубку и уставился в окно.
— Хм-хм, — тихонько прокашлялась Клавдия, напоминая о своем присутствии.
— Да-да, я помню, — не поворачиваясь к ней, сказал Самохин. — Я все помню… Люсенька, с Пал Антонычем соедини меня.
Клавдии было жаль Самохина. Видный, неглупый мужчина суетился в своем кресле, как невеста на выданье. Нет, не позавидуешь.
— Вот так, — сказал наконец ей Самохин. — Во что бы то ни стало! Как у тебя там с Гавендо… А, да… — Самохин сунулся в стол, чтобы смазать свою неловкость. — Так вот, Клавдия Васильевна, подкинем тебе еще дельце. Хитрое такое дельце. Справишься?
— Еще одно?.. — растерянно пролепетала Клавдия. Оказывается, сон был все-таки в руку.
— Знаю-знаю, дел у тебя — завались, но у всех так. Держи, — и он снова пустил по столу папку. Хорошо, что Клавдия сидела рядом, сразу ухватила ее, не дала упасть на пол. — Хитрое дельце. Ну, там сама увидишь.
Клавдия глянула на обложку и ахнула:
— Так это Гаспаряна?..
— Ну, Гаспаряна, Гаспаряна, — раздраженно сказал Самохин. — Вернули на доследование. Вот так, понимаешь… Уже сколько тянется… А что у тебя с собачкой?..
— Всеволод Константинович, Павел Антонович.
— А! Ага-га! — Самохин схватил трубку и махнул Клавдии рукой — мол, иди-иди.
Хотела Клавдия остаться, надо было хоть о чем-то расспросить Самохина, но тот так подобострастно прилип к трубке, что неловко стало ей; не могла она смотреть, как мужики унижаются.
Вот ведь над ней — тоже увольнение висит, а унижаться она не станет, ни за что!
…Тогда об этом написали все газеты. Это действительно было громкое убийство. Шальнова знали все. Он возник на сереньком фоне эстрадного сладкоголосия, как кровавая комета, не пел, а исповедовался, надрывая голос хриплым наивным покаянием. Конечно, это был все-таки поп-певец, с не очень оригинальными мелодиями и часто банальными рифмами, но что-то настоящее, искреннее, живое прорывалось в его песнях, и Шальнова любили.