Новую заключенную часто определяли в барак, практически не обращая внимания на ее происхождение, этническую принадлежность или профессию. Какая-нибудь девушка из семьи среднего или высшего класса, выросшая в тепле и комфорте, могла внезапно оказаться в непосредственной близости от проститутки, профессиональной преступницы или просто вместе с женщинами, которые не говорили на ее языке.
Некоторые бараки или блоки становились печально известными, как, например, печально известный «грязный» блок номер два, населенный заключенными категории «асоциальные». Одна молодая женщина заметила, что войти в этот барак было все равно, что «войти голым в клетку с дикими животными»3. Другая ужаснулась оттого, что многие женщины испражнялись в свои миски с едой или в койки, и была поражена агрессивным лесбиянством4.
Новых заключенных заставляли быстро осваиваться в лагере. Любой приказ, отданный надзирателем или старейшиной блока, должен был быть незамедлительно выполнен. Все заключенные должны были немедленно вставать по звуку побудочной сирены в четыре утра и оставаться в постели после отбоя5. Заключенных часто подвергали дисциплинарным взысканиям за мелкие или мнимые нарушения правил. Мандель в своих более поздних показаниях довольно беззаботно и недостоверно хвастается условиями жизни заключенных. По ее словам, узницам хватало одежды, каждую неделю они ходили в баню и стирали одежду, у них был доступ к оборудованным кухням, а единственными, кого использовали для тяжелого труда, были в основном асоциальные женщины (преступницы). Мандель также обращает внимание на «два свободных часа в середине дня, когда они могли гулять по лагерной дороге и слушать радио», и отмечает, что дважды в месяц они могли получать почту, покупать в столовой что-нибудь поесть или выпить, а заключенные, у которых не было денег, могли получить средства от «благодетельницы». Она с гордостью отмечает, что «воскресенье у всех было полностью свободным – они могли проводить весь день на свежем воздухе»6.
Несколько самых первых заключенных согласились с подобной оценкой лагеря. Женщины жили ради выходных, когда, отработав полдня в субботу, они могли отдыхать до утра понедельника. Заключенные могли прогуливаться по улицам лагеря, разговаривать и обмениваться сплетнями7.
Большинство заключенных, в частности Ванда Пултавская, совсем по-другому помнили свои воскресенья, после того, как на главной улице поставили репродуктор. Она отметила, что в таком образцово-показательном лагере, как Равенсбрюк, заботились о том, чтобы обеспечить «культурный досуг» для заключенных. «Что за шутка! Репродуктор ревел, не щадя наши барабанные перепонки и рывком вытаскивая нас из сна. Тошнотворный мотив композиции Träumerei изводил нам нервы»8.
В первые месяцы существования лагеря все шло относительно гладко. Однако в следующие два года, по мере того как прибывали все новые и новые партии заключенных, появлялись трудности. Надзирательница Джейн Бернигау рассказала о том, какому стрессу это подвергало надзирателей. Она отметила, что поначалу условия жизни были довольно хорошими, и даже заключенные отзывались о них положительно. Однако с началом войны условия жизни изменились к худшему. Ситуация усугубилась, когда в Равенсбрюк стало поступать чрезмерно большое количество новых заключенных. Это, в свою очередь, вызвало недовольство надзирателей, на которых теперь легла гораздо большая нагрузка. Повышение требований и ответственности заставило некоторых надзирателей просить о переводе. «Им всегда отказывали с замечанием, что надлежит нести службу там, где их поставили»9.
Как и все надзиратели, Мария боролась с перенаселенностью лагеря. Позже она рассказывала, что на момент ее прибытия в мае 1939 года в лагере содержалось восемьсот заключенных. К моменту ее отъезда в октябре 1942 года их было уже восемь тысяч10.
Глава 17
Бункер
Я также неоднократно порола плетью приговоренных заключенных – это были асоциальные люди, помещенные в Бункер, которых наказывали за то, что они выкидывали отвратительные номера. Только иногда, когда заключенная вела себя нагло и вызывающе, я могла ударить ее по лицу.