Художники, привыкшие к парадоксальным выходкам Ренкена, рассмеялись. Но он-то знал, насколько прав, и сожалел о Фердинанде, потому что искренне его любил.
На следующий день Ренкен отправился на улицу Дассас. Ключ торчал в двери, он решился войти не постучавшись и остановился как вкопанный. Фердинанда не было дома. Перед мольбертом стояла Адель, торопливо заканчивая картину, о которой уже давно было объявлено в прессе. Она была так поглощена работой, что не услышала, как открылась дверь, она не знала, что прислуга, возвратившись домой, оставила свой ключ в двери. Ошеломленный Ренкен мог наблюдать работу Адели несколько минут. Она работала быстро, уверенно, и это говорило о том, что она уже набила руку. У нее была ловкая, беглая сноровка того самого, хорошо отрегулированного автомата, о котором Ренкен говорил накануне. Мгновенно он понял все, и его замешательство было тем сильнее, чем глубже он сознавал свою нескромность. Он попытался уйти, чтобы вернуться постучавшись, но Адель внезапно обернулась.
— Это вы! — вскрикнула она. — Как вы здесь очутились, каким образом вы вошли?
Кровь прилила к ее лицу. Ренкен, смущенный не менее, чем она, стал уверять ее, что только что вошел. Потом до его сознания дошло, что, если он умолчит о виденном, его положение станет еще более неловким.
— Видно, вас приперли, и тебе пришлось помочь немного Фердинанду, — сказал он как только мог благодушно.
Она уже овладела собой, лицо ее приняло обычный восковой оттенок, и ответ прозвучал совсем спокойно.
— Да, эту картину необходимо было сдать еще в понедельник, а Фердинанда опять мучили боли… О! я сделала только несколько мазков.
Но Адель не заблуждалась: провести такого человека, как Ренкен, было невозможно. Она стояла неподвижно, держа в руках палитру и кисти. Тогда он принужден был сказать ей:
— Я не хочу тебя стеснять. Продолжай.
Она пристально смотрела на него несколько секунд, потом решилась. Теперь он знает все; к чему притворяться дальше? И так как она обещала сдать картину в тот самый день, она принялась писать, работая с чисто мужской сноровкой. Когда Фердинанд вернулся, он был потрясен, увидев Ренкена: старый художник сидел за спиной Адели и наблюдал, как она пишет. Но усталость притупила чувства Фердинанда. Вздыхая, он опустился в изнеможении около Ренкена.
Воцарилось молчание; Фердинанд не чувствовал потребности вдаваться в объяснения — все и так было ясно, и это не причиняло ему страданий. Адель, поднявшись на цыпочки, малевала широкими мазками, освещая на картине небо. Глядя на нее, Фердинанд нагнулся к Ренкену и сказал с неподдельной гордостью:
— Знаете ли, мой милый, она гораздо сильнее меня… О, какое мастерство! Как она владеет техникой живописи!
Когда Ренкен, донельзя возмущенный, спускался с лестницы, он разговаривал вслух сам с собой:
— Еще один отпетый!.. Она не допустит его до полного падения, но никогда уже не позволит ему воспарить. Он — пропащий человек.
Прошло несколько лет. Сурдисы купили в Меркере маленький домик, сад которого выходил на бульвар Майль. Вначале они приезжали туда в летние месяцы в июле и августе, опасаясь от парижской духоты.
Для них это было как бы всегда готовое убежище. Но мало-помалу они стали жить там более продолжительное время. И по мере того как они устраивались в Меркере, Париж становился для них все менее необходимым.
Дом был очень тесен, и они построили в саду просторную мастерскую, которая вскоре обросла множеством пристроек. Теперь они ездили в Париж как на каникулы — на два или три зимних месяца, не больше. Они обосновались в Меркере. В Париже у них было только временное пристанище на улице Клиши, в их собственном доме.
Это переселение в провинцию совершилось само собой, без заранее обдуманного плана. Когда знакомые выражали им свое удивление, Адель ссылалась на пошатнувшееся здоровье Фердинанда. Послушать ее, так она принуждена была уступить необходимости поместить своего мужа в благоприятную обстановку: он ведь так нуждался в покое и свежем воздухе.
На самом же деле она удовлетворяла свое давнишнее желание, осуществляла свою самую сокровенную мечту. Когда, молоденькой девушкой, она глядела часами на сырую мостовую площади Коллежа, то, предаваясь бурной фантазии, видела себя в Париже, в ореоле славы, упивалась громкими аплодисментами, популярностью своего прославленного имени; но мечты возвращали ее всегда обратно в Меркер, и самым сладостным ей представлялось почтительное изумление здешних обитателей перед достигнутым ею величием.