Артем не стал ему говорить, что за тогдашнее телеинтервью в первую очередь огреб он сам. И от Ставраки, своего непосредственного командира, в том числе. Не стал доказывать, что Общая Судьба — это конец крымской армии, которая при всех своих недостатках двенадцать лет давала ему не очень сладкий, но верный кусок хлеба. Не Артем не вспомнил ни словом, как Ставраки три года назад поносил Лучникова и предлагал наложить взыскание на всех офицеров, читающих «Русский Курьер». Он просто откозырял и сказал:
— Честь имею, сэр.
— Вот таракан, — процедил Козырев, провожая артема до ворот. — Не мог не пнуть.
— Да бог с ним. — от Верещагинаподобные придирки уже давно отскакивали, не раня. Они были неизбежны, ибо он не всегда умел удержать язык за зубами, а декабрьские события вызвали и вовсе что-то вроде нервного срыва, когда он наплевал на все и начал, что называется, резать в глаза — а какой смысл сдерживаться, если приговор уже подписан?
Шамиль ждал капитана на полковой парковке, где хромом и черным лаком сверкал его «Харламов».
— Отчего загрустил,Шэм? — спросил Верещагин. — Лично я намерен этот вечер провести с большой пользой для себя. Или тебе нечем заняться?
Шэм вяло улыбнулся.
— Ждать тяжело, сэр, — пояснил он. — Скорее бы…
Территорию полка «харламов» и джип-хайлендер покинули одновременно. На первой же развилке Шэм, махнув на прощанье рукой, повернул мотоцикл налево, к виноградникам Изумрудного. «Хайлендер» же поехал в нагорный дистрикт Бахчисарая, где снимал небольшую, «однобедренную» (1 bedroom) квартиру капитан Верещагин.
С порога, едва сбросив туфли, Артем кинулся к телефону. Быстрая фиоритура по кнопкам набора, увертюра длинных гудков…
— Полк морской пехоты, дежурный слушает, — яки-акцент грубого помола.
— Сообщение для капитана Берлиани.
— Джаста момент, сэр. Записуваю…
— Передал капитан Верещагин. В шесть часов сегодня я жду капитана Берлиани в «Синем Якоре». Записали?
— Так точно.
— Повторите.
— Капитан Берлиани мессейдж: сегодня в шесть капитан Вэри-ша-гин ждет в «Синим якорь».
— Большое спасибо, дежурный.
Не покладая трубки, он набрал новый номер.
— Четвертый полк, дежурная, — семитские обертоны.
— Поручика Уточкину, мэм.
— Кто?
— Капитан Верещагин.
— Минутку.
Дурацкая электронная музыка, сопровождающая переключение аппарата.
— Ее нет на месте, сэр. Она в увольнении.
— В Севастополе у матери?
— Да, сэр.
Опять чудо? Артем начал слегка беспокоиться — какое-то непомерное везение…
— Большое спасибо, леди.
Что теперь? Теперь — последний звонок… Верещагин набрал номер.
— Простите, — сказал по-английски светлый женский голосочек, щедро сдобренный акцентом — на сей раз немецким, — Господина Остерманна нет дома. Пожалуйста, оставьте свое сообщение.
— Это Верещагин, — сказал он автоответчику. — До четверти шестого я дома, с шести до семи — в «Синем Якоре», с восьми до десяти — в «Пьеро», потом до утра — в «Севастополь-Шератон». Жду звонка.
«И что теперь?» — он посмотрел на нераспакованный рюкзак. — "Нет, сначала обед. Потом — в банк… Дьявол, обещал же быть дома, ждать звонка… Ладно, в банк — по дороге в Севастополь. Пятнадцать минут форы. Спать хочется, смена часовых поясов, туда-сюда… Не дай Бог, господин Остерманн, стукнет вам позвонить в «Шератон». Я, конечно, отвечу, но — как там у Зощенко? — в душе затаю некоторую грубость.
Он выгрузил из бумажного пакета на стол свою добычу, трофеи из лавочки на углу: бекон-нарезку, пол-дюжины яиц, маленький пресный хлебец, пакет чая и итальянский сырный салат в полуфунтовой упаковке. Почти ровно на один обед. Пансионная, сиротская привычка: не делать ни запасов, ни долгов. Наверное, глупая. На каждый чих не наздравствуешься. Зато тратится масса нервов: все ли сделано, не осталось ли чего… Нужно разумнее распределять свою жизнь… Слишком много он попытался запихнуть в эти полгода, и что-то наверняка получится скверно, и, как обычно — самое главное.
Обидно.
Капитан встал у окна, выходившего на внутренний дворик доходного дома. Три часа дня. Чудесный солнечный afternoon, совершенно летняя жара. Очаровательный расхлябанный мальчишка пересекает двор, пиная ботинком пивную банку. Легкий жестяной звон… Старичок на галерее напротив не одобряет, на что мальчишка плевал: в двенадцать лет все анархисты. Мгновение застывает в памяти, как муха в янтаре… Пронзительное и краткое ощущение вечности разрушено молодецким посвистом чайника…