На самом деле, мне никогда не приходилось бывать в номере лучше.
Вообще-то, за свои тридцать четыре года я мало где останавливалась.
Ронни обещал много прекрасных моментов в сказочных местах, и, прежде чем эти обещания превратились в ничто, в нашей жизни было время, когда его будущее было настолько ярким, что такой номер был бы для нас ерундой. Наше будущее предполагало путешествия по всему миру, где у нас было бы все только самое лучшее. Лучшие номера. Лучшая еда. Лучшее шампанское. Самая лучшая одежда. Классные тачки. Большие дома. Домработницы. Мы собирались жить на широкую ногу. Он говорил, что я буду купаться в золоте. И он не шутил. Он любил меня так сильно, что я могла бы все это получить. Он бы сделал это ради меня.
А потом он все запорол.
Мне не нужно было золото, мне нужен был только он. Но, в конце концов, он все испортил, настолько сильно, что у меня не стало даже его.
Услышав, как что-то ударилось о поверхность полки, я выплыла из задумчивости, и сфокусировалась на Уокере.
Потом я почувствовала, как мои глаза расширились.
Он рылся в сумке, собранной для него Шифтом, и теперь выкладывал на деревянную полку над мини-баром толстые рулоны хрустящих, новеньких купюр, туго стянутых резинками. В первой пачке были двадцатки. Во второй — тоже двадцатки. В третьей — полтинники. На полтинниках у меня перехватило дыхание.
В четвертой — еще двадцатки.
Потом он достал обойму пистолета, и, когда бросил ее рядом с купюрами, она стукнулась о дерево.
Я перестала дышать.
Еще одна обойма. Еще одна пачка с полтинниками. Коробка с патронами. Еще одна пачка двадцаток.
Потом пистолет.
Я втянула в себя воздух.
— Э-м, дорогой? — позвала я на выдохе. — Полагаю, назрела необходимость семейного собрания.
Он повернул лишь голову, тело оставалось склоненным над сумкой, и его светло-карие, миндалевидные глаза, с завивающимися ресницами, встретились с моим взглядом. Как обычно, он ничего не сказал.
Я кивнула на полку.
— А что это за банк и оружие?
Он не сводил с меня глаз. Затем выпрямился и повернулся ко мне.
Я напряглась, стараясь не убежать, хотя не знала, почему, возможно, потому, что он доказал, насколько быстро действовал руками, а мне не хотелось выяснять, столь ли быстры его ноги.
Он по-прежнему молчал.
— Я, конечно, не офицер по условно-досрочному освобождению, — продолжила я, — но, насколько знаю, освобожденным не разрешается иметь при себе оружие.
Наконец, он заговорил:
— У тебя судимости нет.
Я почувствовала, как дернулась голова, и в то же время была уверена, что глаза вылезли из орбит.
Затем я выдохнула:
— Что?
— Возникнут проблемы, 38-й — твой.
В этот момент я почувствовала, что пришло время для разговора.
Сделав к нему два шага, я остановилась.
— Как я уже говорила во время нашего последнего и единственного разговора, Шифт знает мои границы. Любые проблемы, которые могут, — я подняла руки, и его прекрасные глаза переместились к ним, я показала воздушные кавычки и сказала: — «возникнуть», — затем опустила руки, и его взгляд вернулся к моим глазам, и я продолжила, — и для которых потребуется 38-й калибр и полдюжины пачек наличных, — не в моих приемлемых границах.
Он уставился на меня.
Затем он сделал ко мне четыре шага (что с моими ногами, вероятно, было бы около семи), а затем я обнаружила, что моя сумочка соскользнула с плеча. С немалым беспокойством я наблюдала, как он в ней копается, и почувствовала некоторое облегчение, когда он вытащил телефон. Он повернулся, бросил сумочку через всю комнату на кровать, потом повернулся ко мне, большим пальцем открыл телефон и приложил его к уху.
Я ждала, пока он дозвонится. И он тоже. Затем он закрыл его, снова открыл, снова нажал несколько кнопок и приложил к уху.
Я ждала. И он тоже. Затем он закрыл его, открыл и повторил.
Я ждала. Как и он.
Наконец, он заговорил:
— Это не Лекси, мразь, а Уокер. Какого хрена?
Я сжала губы, потому что его лицо все также было лишено эмоций, но голос звучал низко и грохочуще. Или же более низко и грохочуще, чем обычно. Я не очень хорошо его знала, но чувствовала, что это говорит о крайнем недовольстве.
— Ага, с ней, да, — непонятно (по крайней мере, для меня) рычал он в трубку, помолчал, а затем заявил еще более громко: — Да, сумка под завязку. — Еще одна пауза, потом: — Она ни черта не понимает, — снова пауза, потом: — Господи Иисусе, какое же ты ничтожество.