— Остап, ты куда? — спросил кто-то.
— Приказ! — бросил Генка.
Чем-то это было хорошо: не оправдываться на окрик, а внушительно бросить: «Приказ!»
Он обшарил стол и нашел то, что нужно. Ручки и карандаши уже растащили, в известных целях помылили и бумагу, но на эту штучку никто не позарился — назначение ее было неясно. Генка при всей своей начитанности сам не знал, как она называется и для чего нужна, но выглядела она как самое то, что надо. Может быть, и делать ничего не придется — пленник посмотрит на заходящие друг на друга хромированные клыки, два снизу и два сверху, посмотрит и испугается холодного стального блеска… Испугается так, как боится его сам Гена.
У Гены Остапчука было очень живое воображение.
…Лейтенант сделал рейд по окрестностям, прислушался к перебранке минометов и АГС внизу, за жидким горным леском. Он был в тревоге. Приемлемого выхода из положения не наблюдалось. Может быть, вражина и в самом деле не знает кода. Что же — сидеть и ждать белых?
Во время посещения корпуса он подошел к толстой железной двери, наугад потыкал в замок. Ударил в сталь кулаком, матюкнулся. Каменная кладка, цемент — нашему не чета. Вмуровано мертво. Граната не берет — пробовали. С гранатометом тут не пристроишься: планировка не та.
Он пощелкал рычажком на «говорилке», подавил в себе желание отматюкать того, кто засел за железной дверью. Не поможет. Ладно, открывать он не хочет. Но пусть выключит помехи. Если пройдет то, что предложил Остапчук, — может, и выключит. Всего делов: нажать пару кнопок…
А вдруг там и нет никого?
Ну и хрен ли? Мозгами пошевели: Верещагин и его кодла здесь охрану несли. Охрану. Должны знать все входы и выходы. Должен быть другой способ заткнуть вышку. Палишко не особенно рубит в технике, да ему и не надо задумываться, что это за способ. Пусть беляк сам расскажет.
Он расскажет.
Лейтенант вернулся в генераторную. Пленные и двое рядовых, что их стерегли, проводили его почти одинаковыми тревожными взглядами. Пленные… что-то такое подумалось, связанное с пленными, мелькнуло в башке и ушло сразу же. Ладно, вспомнится.
Беляк лежал на полу, закрыв глаза — с понтом, без сознания. Но Палишко знал, по дыханию слышал, что гад притворяется.
— Ну? — спросил лейтенант. — Будем столбами стоять или как? Анисимов, развяжи ему руки…
Беляка подхватили под руки, перетащили на останки кресла и, перекинув локти через спинку, привязали запястья к ее стальной поперечине. Руки тут же оказались вывернутыми, как на дыбе — спинка была слишком широкой. Мордатый рядовой Микитюк вытащил нож и разрезал горловину тишэтки. Мокрая ткань треснула от рывка в две стороны — с отвратительным, нервным звуком. Футболку стянули на локти.
Палишко достал «уоки», включил рычажок в режим «передачи».
— Слушай сюда, — сказал он в микрофон: жалкая и страшная пародия на майора. — Твой командир просил тебя отключить помехи. Ты не послушался. Сейчас он тебя еще раз попросит. Хорошо попросит.
Парень с лицом херувимчика достал из кармана расшиватель, он же антистеплер.
Артем решил было, что наконец-то выпал из окружающей реальности, но секунду спустя убедился в обратном: реальность осталась прежней и приобретала все более скверный оборот. Зачем парнишке антистеплер? Ох, вряд ли он собирается расшивать документы. В советском десанте канцелярскому делу не учат…
Дешевая сценка из дешевого шпионского романа. Гребаное казино «Рояль».
От запредельно страшных ситуаций сознание дистанцируется. Человек наблюдает как бы со стороны: это происходит не с тобой, не здесь и не сейчас. Потому что в противном случае это непереносимо страшно, впадаешь в ступор и не можешь ни двинуться, ни слова сказать — завораживающий ужас уничтожения…
А бывает — мозг работает с чеканной четкостью, и в последние секунды ты просчитываешь ситуацию до конца и в примирении с неизбежным черпаешь неизмеримые силы.
Холодные и острые «зубы» канцелярской игрушки сомкнулись, еще не причиняя боли, на козелке уха.
— Слушай внимательно, — сказал лейтенант Кашуку. — Проси!
«Уоки» ткнули чуть ли не в зубы. И Верещагин понял, что получил оружие.
Месть была его единственным утешительным призом. И не такой он был человек, чтобы отказываться от этой возможности.
— Кашук! — Арт собрался с силами, чтобы говорить как можно четче: радио искажает звуки. — Это я, твой командир, Артемий Верещагин, первая горноегерская… И я приказываю тебе…
…В конце концов, миллионы людей прокалывают уши. Говорят, там мало нервных окончаний.
— Сделай так, чтобы они не ушли отсюда живыми!
Клац!!!
Последние слова он почти выкрикнул: перед глазами разорвалось красное, сердце прыгнуло к горлу, рывок, хруст…
Рядового Анисимова вырвало.
— Это первая просьба, — сказал в микрофон «уоки-токи» Палишко. — Не отключишь через десять секунд — будет вторая. Совсем другая, ты мне поверь… Он тут очень быстро перестанет героя играть.
Мать твою так… Что же будет, если пацан доберется туда, где много нервных окончаний? Вывернутые руки ныли, поперечины сиденья врезались в зад. Придумали же кресло, скоты… Дизайнеры, чтоб их…
Прикосновение стали к груди.
Что Кашук понял из сказанного? Так ли он понял?
— Ну что, козел? — сказал Палишко. — Что, мудила? Помнишь, как ты ходил тут и задирал нос? Все вы тут задирали нос — и твой грузин, и твой татарин… Думаете, лучше нас, белая кость, да? Вот теперь ты покричишь, а они послушают…
Самое трудное, подумал Арт, — это говорить четко и связно. И говорить то, что нужно.
— Товарищ лейтенант… Сергей… Палишко… гордость советской армии и сто второй вэдэвэ… Слушай…
— Ну?
— Насчет стройбата — я был не прав… Я так думаю — ты не доживешь до следующего утра.
— Посмотрим, блядь, кто не доживет.
Он увидел, как сузились глаза херувимчика — за миг до того, как маленькие стальные челюсти снова щелкнули.
На этот раз пацан сделал все медленно…
Арт выдохнул, чтобы не оставить себе воздуха на стон — но недооценил свои легкие. Воздух там остался. Там его оказалось до черта…
— М-мразь краснопузая… смершевский выблядок, баггер, хер ты получишь, а не аппаратную, лейтенант Палишко… — Щелчок, рывок…
— Кашук, убей этих ублюдков! Прикончи их! — Он не знал, удалось ли ему это произнести. Он не знал, жив ли Кашук и слышит ли. Но прокляни Господь его душу, если он услышал — и не понял.
…Теоретические познания в области допросов третьей степени Остапчук почерпнул, в основном, из книжек о пионерах-героях. А в книжках о пионерах-героях редко пишут, например, что от сильной боли человека рвет. Что «обливаться холодным потом» — это не образное выражение, оно как нельзя более соответствует реальности. И уж тем более не пишут, что иногда, к вящей потехе экзекуторов, может не выдержать сфинктер мочевого пузыря.
Но там не пишут и еще кое о чем.
…О том, что странный ток пронизывает губы и пальцы, когда железо преодолевает упругое сопротивление плоти…
…Об ужасе и восторге, слитых воедино.
…О том, как это просто, мамочки мои, как просто, и как… здорово!
Конечно, Генка когда-то фантазировал на эти темы. В воспаленном детском мозгу проносились временами видения собственной героической смерти: вот он, Генка Остапчук, истерзанный, но гордый, стоит у щербатой кирпичной стены, в разорванной рубахе и со связанными за спиной руками. Вот он бросает в лицо палачам: «Нас много! Всех не перестреляете!» или еще что-нибудь такое, не менее героическое. Вот грохочет залп, и он падает, обливаясь кровью… От этих видений у маленького Генки что-то щекотно сжималось в животе, и это чувство заставляло его долго и сладко плакать.
Реальность оказалась грубее и жестче. Впервые столкнувшись с насилием, Генка понял, что не может сопротивляться. Получить пряжкой ремня по хребту или по жопе — в этом не было ничего героического. Просто больно и стыдно.