Появились сержанты с зелеными грушами вещмешков. Глядя Анисимову в глаза, капитан развязал его «сидор» и вытряхнул вещи на траву. Выпала банка тушенки, банка перловой каши с мясом, полбуханки хлеба, кольцо сухой колбасы.
— Падла, — сказал Глеб. Зла не хватало. — Так что же у тебя украл Остапчук?
— Да че… — на лице рядового появилось идиотское выражение: — А это, наверное, не мое, товарищ капитан!
И ничего с ним сделать нельзя, понял Глеб. «Губы» здесь нет. Расстрелять эту скотину — сладкая, но несбыточная мечта. Затевать волынку с переводом в дисбат никто ему здесь не даст. Разве что залепить изо всех сил по морде. Вышибить кровь из маленького курносого носа, навешать фонарей, чтоб эти бледные глаза спрятались в щель и не выглядывали так нагло… И чтобы в санчасти этот мудак бормотал те самые слова, которые твердят запуганные «духи»: «Споткнулся, упал»…
Свидетели, ч-черт! Два сержанта, трое дружков этого типа, притащившиеся за своими вещмешками…
Глеб по очереди развязал все мешки, вытряхнул сухой паек. У всех оказалось явно больше нормы: по две-три банки тушенки, по две «одесских» и лишь «Каша перловая с мясом» была у каждого в единственном числе: этой безвкусной жирной смесью «деды» побрезговали.
Остапчук оказался не единственным обобранным.
— Вы, все… — бросил Глеб. — Заберите мешки. Стоять здесь, не трогаться с места. Баев, Дмитренко, собрать роту.
Шухер уже поднялся и «деды» наверняка попрятали свой «НЗ». Черт с ними. Наказаны будут хотя бы эти четверо. Хотя занимается поборами четверть роты, не меньше. Отвратительно — пятнадцать-восемнадцать мерзавцев держат в страхе пятьдесят человек, каждый из которых ни о чем другом не помышляет, кроме как самому стать одним из этих мерзавцев. Кому нужна эта педагогическая поэма? Похоже, одному ему. Ладно. Пока она нужна хотя бы ему одному, пока он сам верит в то, что преступление не должно окупаться, — он будет гнуть свою линию.
Излишек сухого пайка он сложил в кучку на траве. Что с ним делать — пока еще четко не знал. Будь он тем же идеалистом, каким был шесть лет назад, попытался бы вернуть это тем, у кого оно было отобрано. Сейчас он знал, что эта попытка ни к чему не приведет. Никто не сознается в том, что его ограбили.
По мере того как строилась рота, решение выкристаллизовывалось. И было это решение таким, что самому Глебу о нем думать не хотелось.
— Рота, смир-на! — скомандовал один из взводных, Антон Васюк.
— Рота, вольно, — разрешил Глеб. — Передний ряд — сесть на землю.
Он хотел, чтобы видели все.
Четверо дедов навытяжку стояли перед ним. Он знал, какова будет степень унижения, которому он собирался их подвергнуть. Он знал, что покушается на большее, чем мародерские замашки четверых верзил, которые по воле советских законов попали в армию, хотя место им — в колонии для трудновоспитуемых. Он замахивался на традицию, на неписаный закон, местами ставший значительнее Устава. Ибо «дедовство» Анисимова и его дружков было «заслужено» годом беспрестанных унижений, в этом была даже первобытная справедливость: сначала ты прогибаешься, а потом пануешь над теми, кто прогибается под тобой. Получается, что капитан хотел лишить их «законного» удовольствия, хотя был бессилен избавить от «законных» страданий… Именно поэтому у него была репутация редкого стервеца, и именно поэтому он не собирался с этой репутацией расставаться.
— Мы торчим здесь со вчерашнего вечера, — сказал он. — Сухой паек выдали на одни сутки, всем — одинаковый. Но среди вас нашлись особенно голодные, вот они стоят. Я уж не знаю, у кого они все это отобрали, и спрашивать не буду. Все равно никто не признается, потому что вы все или боитесь, или считаете, что они в своем праве. Пусть так. Но раз вы, мародеры, считаете себя вправе, то вам не в падлу сейчас будет сожрать все, что вы нахапали.
Он увидел, как у Анисимова задрожали губы. А ты что себе думал, голубчик?
Глеб достал из кармана перочинный нож, взял первую банку с перловой кашей, поддел крышку в нескольких местах, потом взялся за нее пальцами и сорвал. Трюк был несложным, но неизменно производил впечатление.
— Жри. — Он высыпал кашу в траву перед Анисимовым. — Что, аппетит пропал?
Точно так же он открыл вторую банку и вывернул ее перед Джафаровым. Сержанты уже поняли, что от них требуется и открывали банки одну за другой.
— Сожрать все до крошки, — велел Глеб. — Если кого-то вырвет, он уберет сам.
Следующие полчаса были кошмаром. Господи, подумал Асмоловский, когда-то я и в мыслях не мог так унизить человека. Когда-то я был ясноглазым мальчиком, который верил, что можно словами объяснить, как это нехорошо — унижать других, отбирать у них еду, заставлять работать на себя, избивать ради своего развлечения… Когда-то я и представить себе не мог, с чем столкнусь в армии, которую считал самой лучшей в мире…
Скокарев плакал. Джафарова мутило, но он держался. Микитюка вырвало. Анисимов то краснел, то бледнел, но слопал все.
Сопротивляться не попытался ни один: на этот случай здесь присутствовал взводный Сергей Палишко, сволочной нрав которого знали все.
Строй смотрел молча.
— Я заставлю это сделать каждого, кого поймаю за отбиранием чужих пайков! — отчеканил Глеб. — Он будет жрать все украденное с земли, как собака или свинья. Может, хоть тогда вы поймете, что крысачить — позор, и отдавать свое по первому требованию — тоже позор. Можете идти. Микитюк, возьми лопатку и прибери свою блевотину. Дмитренко, проследи.
— Воспитательная работа? — Асмоловский не заметил, как подошел капитан Деев, коллега-ротный.
— Да, — бросил он.
— А что случилось?
— Все то же самое. Одни грабят, другие молчат.
— А ты, значит, порядок наводишь, — заключил Деев. — Робин Гуд… хренов. Карась-идеалист. А ну, пошли, поговорим!
Путь их пролегал от лесной опушки до здания диспетчерской мимо группок солдат, сидящих прямо на земле. Те, что были поближе, вставали и отдавали честь, те, что были подальше, старательно не замечали.
— Ты хоть соображаешь, что делаешь? — тихо спросил Деев.
Он «тыкал» и учил жизни на правах старшего — не по званию, а по возрасту. В свое время Глеб служил взводным-двухгодичником под его командой, и уже тогда Виталий Деев попытался ему внушить, что армия и принципы лейтенанта Асмоловского есть вещи несовместные.
Может быть, Глеб и сделал бы из этого практические выводы, но тут он встретил Надю, и эта встреча уже через два месяца превратилась в брак: Надя забеременела. Глеб любил ее, и нужно было жениться, и нужна была квартира, и был у него выбор: сто двадцать итээровских и жизнь в тещиной однокомнатной, либо же офицерская зарплата плюс дополнительные за прыжки с парашютом, казенные харчи и хоть одна, но своя комната в общаге. То есть выбора фактически не было. А принципы? Да к чертям эти принципы, если из-за них придется хрен знает сколько лет вести полунищую и неустроенную жизнь советского инженера. Так он из двухгодичника стал кадровиком, и тут оказалось, что с принципами расстаться не так-то просто. Принципы можно выдернуть из себя только вместе с частью души, причем с той ее частью, которую Глеб полагал не худшей. Поэтому на вопрос Деева он ответил:
— Да.
— Ни хрена ты не соображаешь, — отрубил Деев. — Вот что ты будешь делать, если Микитюк сейчас пойдет и повесится?
«Станцую…»
— А что я буду делать, если пойдет и повесится Остапчук? — разозлился Глеб. — Похороним и спишем? Отправим домой в цинковом гробу: извините, мама, несчастный случай!
— Остапчук не повесится, с ним ничего особенного не сделали. — Они встали возле дерева на краю аэродрома, где начиналась лесополоса. — Подумаешь, пару синяков поставили. Со всеми так бывает, понимаешь ты? Пришел в армию маменькин сынок, уходит мужчина. А ты им психику ломаешь. Ну, залупаются, суки — отведи тихонько в сторонку, дай разок по ушам.