— А ведь мы это сделали, господин капитан, — устало сказал Кашук.
— Ни хрена мы еще не сделали, — устало сказал Верещагин. — Коды прошли или нет? — мы не знаем. Карташов добрался или нет до Конька? — мы не знаем. Володька там жив или нет? — не знаем.
— Сейчас узнаем, — выдохнул Кашук. — О, Господи, и зачем я в это ввязался…
Он оступился и едва не загремел с обрыва — Верещагин, от души процитировав «Гётца фон Берлихингена», удержал его. Он тоже устал как пес, но торопился, а медленный темп Кашука его раздражал. Оставить осваговца топать в одиночку он тоже опасался — тот вполне мог еще раз оступиться, и уже с концами. Им нужно было попасть в аппаратную — перенастроить разговорники на волну Князя и узнать, что творится у хребта Конек. Напряжение этих дня и ночи далось ему дорого — сейчас словно все дрожало внутри, и это было некстати, рано расслабляться. И опять полезло в голову: где Тэмми? Что с ней? Ее прощальная эскапада была страшным потрясением — Верещагин даже как-то не сразу почувствовал боль от разрыва; так контуженный солдат не сразу чувствует, что ему оторвало ногу. Душа оглохла, ослепла и онемела, и вот на этом он продержался без малого сутки, а теперь начала накатывать такая тоска, что хоть с обрыва. В противоположность Кашуку, полагавшему, что самое сложное позади, Верещагин думал, что самое сложное впереди.
Они поднялись к телепередающему центру, перелезли через парапет. Шамиль и Дядя Том встретили хорошей вестью: Володька был все еще жив.
Еще через пятнадцать минут на площадку въехали три «Бовы» взвода ополченцев, и Верещагин тут же послал одну машину вниз, отвезти Козырева и тело Даничева в госпиталь. Потом он кинулся в аппаратную — Кашук наладил связь.
Берлиани не отвечал, зато ответил Сидорук. Он сообщил, что бой у Конька уже закончился, но что-то не так: красных было слишком мало.
Артем, полный беспокойства, еще раз вызвал Берлиани — и на этот раз Георгий ответил.
— Князь, что у вас там?
— У нас там? — Капитан морпехов был в бешенстве. — У нас там комендантская рота 61-го парашютно-десантного полка! Ты понимаешь, что случилось, да?
Верещагин понимал, и ему сделалось тошно. Засада, которую готовили Георгий и Карташов, сорвалась из-за того, что на войне случается сплошь и рядом: из-за идиотской случайности.
…Комендантская рота, чья низкая боеспособность делала ее, скорее, обузой, чем подспорьем, была отправлена Лебедем по трассе еще до того, как белые вышибли батальон из Ялты. В темноте и без карт рота совершенно естественным образом заблудилась и свернула на север не на хребте Конек, а раньше — на Чучельском перевале. Если бы генерал Драчев догадался заехать на Роман-Кош и спросить у Верещагина дорогу, тот бы сказал ему, что первый поворот на север нужно пропустить, потому что он ведет в тупик: дорога упирается в ворота кордона «Олень», южный вход в Крымский национальный парк, где нет ни одной автомобильной дороги. Все частные шоссе-однорядки, расходящиеся оттуда, также ведут в никуда — к рассеянным в горах частным усадьбам. Сворачивать нужно именно на Коньке, откуда в Симферополь ведет Сараманский автобан.
Верещагин рассказал бы все это не из гуманизма (хотя и из него тоже — БМД роты везли раненых) и не из любви к советскому генералу, а просто чтобы избежать вот этаких сюрпризов. Ну, может быть, он еще сообщил бы по радио в аэромобильный полк, что в ближайшие два часа чуть ли не прямо через Аэро-Симфи проедет советский генерал, командир дивизии; но это уже не так принципиально.
Упершись в кордон «Олень», рота поняла, что заехала не туда, но выехать долго не решалась, боясь в темноте заехать к черту на рога. Решился один генерал: его машина развивала достаточную скорость для совершения некоторых проб и ошибок, и он уже заметил, что по гражданскому транспорту крымцы из ПТУРов не палят. Он вернулся на трассу и не рискнул еще раз свернуть на неизвестную дорожку за мостом через Узень, а доехал автобаном до самой Алушты и только там свернул по указателю на Симферополь.
Генерал въехал в Алушту с севера в тот самый момент, когда Карташов въехал туда с юга. Батальон Лебедя в это время еще находился на Никитском перевале, а комендантская рота — на развилке у шоссе. Командир роты старший лейтенант Шамотий был в колебаниях. Наконец, он эти колебания преодолел — рота повернула на восток и на маленькой скорости, чтобы не сковырнуться в темноте с горной дороги (одну машину так уже потеряли), потрусила к Коньку.
Когда начало светать, рота влетела прямо в засаду. Головная машина и следующая за ней были подорваны вместе с мостом, остальные машины корниловцы принялись расстреливать из ПТУРов и гранатометов. Сопротивления почти не было, чему Карташов и Берлиани немало удивились. Приняв сдачу у командира роты, они поняли свою ошибку и ужаснулись ей. Боеприпасы, время и эффект внезапности были потрачены фактически на безобидный обоз с ранеными, а за ними где-то на трассе — неизвестно где, между Коньком и Гурзуфским Седлом — обретался вооруженный, боеготовный и страшно злой десантный батальон.
— И предупрежденный, Гия, — севшим голосом добавил Верещагин. — Они теперь предупреждены. Не такие они дураки.
Берлиани прикусил губы. Гимназический курс латыни он помнил похуже, чем Верещагин, но пословица «Praemonitus — praemunitus» [21]отложилась в памяти четко — не столько стараниями латиниста, сколько благодаря обаянию одного известного ирландского военврача и стратега.
— Мы сейчас рванем к вам, — сказал он.
— Рвите, — согласился Верещагин. — Чем быстрее, тем лучше. Потому что деваться им некуда кроме как сюда.
— Уходите, — быстро сказал Князь. — Хрен с ними, с помехами, делайте ноги.
— Ты знаешь, Князь… Уже поздно.
Здесь был перекресток трех дорог. По одной они приехали. Вторая, как доложили посланные разведчики, вела в никуда. Третья прямо-таки просилась, чтобы они поехали по ней. Аккуратный указатель возвещал: «Изобильное». Дорога огибала горушку, забегала в Алушту и быстрой рекой автобана текла в Симферополь. Все это было так заманчиво, что майор ничего хорошего не ждал. Ждал он только одного: рассвета, чтобы хоть тут оказаться с беляками на равных.
Глеб догнал батальон на Чучельском перевале и рассказал майору, как их выбили минометным огнем с Гурзуфского Седла и что спецназовцы, скорее всего, погибли или же попали в плен.
— Не нравится мне это, — вслух сказал майор.
Глебу это нравилось еще меньше.
Капитан Асмоловский и старший лейтенант Говоров, заступивший на место убитого Деева, ждали следующей его реплики.
— Что скажете, ребята? — спросил майор.
— А чего тут думать, ехать в Изобильное, больше-то деваться некуда. На пятках сидят.
Глеб покачал головой.
— Товарищ майор, это скверно выглядит. Я почти ничего не понимаю и соображаю плохо, но с нами как будто играют.
— Заманивают, значит… — Майор оглянулся. — Интересно, кто… И куда… И зачем…
— А выход какой, товарищ капитан? — спросил Говоров. — Ну, вот куда нам деваться, если даже нас заманивают?
— Значит, так, — подытожил майор. — Без разведки — никуда. Васюк! Отбери человек пять. Пусть поднимутся во-он на ту гору. — Майор глянул на карту. — На Черную. А мы их здесь подождем.
Ждали. Спали, кто не стоял в карауле, перевязывали раненых, бегали к найденному поблизости ручью за водой, перекусывали чем у кого было. Глеб не устоял перед соблазном поспать еще немного. Когда его разбудили, было уже почти светло.
Разведчики вернулись и доложили: у хребта Конек только что был бой. В беляцкую засаду угодил какой-то небольшой отряд, по всему судя — остатки заплутавшей комендантской роты. Белых, по прикидкам Васюка, было не больше двух рот. Значит, столько же осталось в Ялте и закупоривают перевалы. Майор уже знал, что такое штурмовать Никитский перевал — и знал, чего ждать на Коньке. Он хотел было уже отдать приказ на выдвижение к Изобильному, но тут Глеб буквально сорвал слова с его языка.