Когда он воскрешал в памяти всевозможные ратные подвиги, о которых поведали ему в детстве Королевские драгуны, на ум неизбежно приходили маркитантки, и всякий раз он задавал самому себе неизменный вопрос: «Маркитантки?! Ошибаюсь я, или эти женщины и впрямь существовали?»
Старик, как он это часто делал, пытался отделить то, что запало в его исключительную память из книг, от виденного собственными глазами. С возрастом он все чаще стал путать реальность и вымысел, иногда ему начинало казаться, будто он читал или представлял себе действительно происходившие сцены, и он горько сокрушался, что голова слабеет под бременем прожитых лет. Удивительней всего было то, что самые старые истории возникали в его мозгу с какой-то пугающей четкостью. Но он все равно сомневался в их достоверности — где ж ему, вдовому одинокому старику, взять свидетелей, которые могли бы подтвердить, что такие-то случаи и такие-то факты в самом деле имели место, а не являются плодом его воображения, не вычитаны из популярных брошюрок и книг и стали былью лишь потому, что он повторял их про себя бессчетное число раз.
Как бы там ни было, Анибал принимал участие в казарменной жизни благодаря старым историям, а через несколько десятков лет вновь приобщился к ней благодаря письмам своего сына. Он отлично знал, что теперешние порядки разительно отличаются от тех, что господствовали при блаженной памяти Королевских драгунах, и даже от тех, какие он наблюдал в замызганных казармах Эворы. «Сейчас рекрутов чаще муштруют и реже наказывают, а также лучше следят за чистотой, — признавал он, — больше не увидишь шеренги солдат в обтягивающих рейтузах, и почти поголовно страдающих венерическими болезнями. И больше не существует маркитанток, если они вообще когда-либо существовали. К тому же, что ни говорите, изобрели новые лекарства».
Старик предается своим раздумьям, а тем временем его односельчане, сидящие рядом с картами в руках, заняты чем угодно, только не игрой. Они говорят о конных жандармах сержанта Леандро, о воде, принадлежащей всей деревне, кто-то вспоминает о Флорипес, арестованной в Поселке.
— Неужели ее все еще держат в полицейском участке? — интересуется он. — Или может быть, она в тюрьме? В Бежа или в Лиссабоне?
— В Кортисале начали с того, что забрали учителя и парней с фермы. А здесь для почина принялись за женщин. Какой позор! Уводят наших девушек, поганят нашу воду, надзирают за нашими домами… В один прекрасный день придется спрашивать разрешения спустить штаны за забором.
— Внимание! — восклицает один из игроков. — Они привязывают лошадей к колодцу.
Остальные не двигаются с места. Держа перед собой карты, они жадно слушают товарища, наблюдающего за тем, что происходит на площади.
— Мерзавцы! Столько места, чтобы привязать животных, а они выбрали именно колодец. Да еще и ремни сделали покороче, дьяволовы души. Совсем короткие, черт бы их побрал.
— Они привязали их к ручке?
— Да, к ней. И теперь принялись расседлывать лошадей. Уже сняли седла.
— Не хочешь же ты сказать, что они собираются мыть их нашей водой?
— Чему ты удивляешься? Пока они вытирают с них пот.
— А чем вытирают?
— Соломой. Дай-то бог, чтобы животные не испугались.
— Не волнуйся. Испугаются, тем лучше.
— Так-то оно так, только они могут сломать ручку, дядюшка Анибал. Сколько времени я твержу, что надо заменить у колодца ручку.
— Ручка еще ничего, может немного и послужить, — вмешался в разговор третий. — Хуже обстоит дело со срубом. Через год, самое большее через два, он обвалится.
— И по-моему, лучше бы подождать, пока не вычистят колодец. Снимут вал, прицепят другое ведро…
— Зачем другое? Поставить на это две заплаты, и оно будет, как новенькое.
Колода карт лежит на столе, но никто к ней не притрагивается, крестьяне совещаются между собой приглушенными голосами, точно заговорщики. Они уже не говорят о жандармах, которые перестали их занимать. Не обращая больше внимания на полицейских и лошадей, игроки увлеченно обсуждают будущее Симадаса после отъезда посланцев сержанта Леандро — колодезное ведро, оживленную площадь, то, что останется с ними навечно.