Он подергал веревку, проверяя ее прочность, словно ставил цирковой шатер или готовился к сногсшибательному трюку.
— О’кей. Спокойно, товарищ. Все идет как по маслу. — Дернул еще раз: — Пока это лишь проверка.
Он хотел убедиться, что крепко привязал веревку к потолочной балке и что она выдержит некоторую тяжесть, правда не очень значительную. Потом, взяв наручники, протянул их заключенному:
— На какую руку предпочитаешь надеть?
Крестьянин провел языком по черным запекшимся губам. Он не произнес в ответ ни слова, даже не вздохнул. Лишь низко опустил голову.
— Ладно, давай сюда эту, — решил полицейский, схватив его за правое запястье. — Левая опаснее. Вдруг у тебя сердце не выдержит, возись с тобой потом.
Ну, хватит прохлаждаться. Он продел руку пленника в кольцо от наручников, а второе кольцо прикрепил к бечевке, и крестьянин остался стоять с поднятой рукой, словно подвешенный к балке. Жандарм отступил на шаг, чтобы полюбоваться своей работой. Лучше некуда!
— О’кей, смотри в оба, не вздумай уснуть, а то веревка лопнет, и ты шлепнешься мордой об пол. — И приезжий жандарм обратился к местному: — Теперь вам понятно, почему мне не годилась слишком надежная веревка?
Он снял куртку и тщательно сложил ее. Потом сел на нары, причесался перед карманным зеркальцем и, несколько раз оглядев свою физиономию, остался доволен, затем вынул маникюрные ножницы из дорожного несессера и принялся подравнивать ногти. Это действительно был щеголь полицейский, следователь из столицы с утонченными манерами и правильным произношением. Он ослабил узел галстука, собираясь прилечь немного отдохнуть, ведь крестьяне могут часами бороться с усталостью. Они раскачиваются из стороны в сторону, мигают — пример перед глазами, — однако держатся стойко. Окончательно выбившись из сил, они дремлют несколько секунд, а когда просыпаются, им кажется, что они проспали несколько часов. Они спят стоя, едят стоя и мочатся стоя. Как лошади.
— Ах-ах-ах, бедняжка. Не будь ты столь упрямым, тебе не пришлось бы так солоно.
Солдат снова уселся на свое место за столом. Он достал тетрадь, раскрыл ее. Однако, не прочтя и страницы, отложил в сторону, устремив неподвижный взгляд в пустоту.
— Он работал в артели сезонников? — спросил солдат таким робким голосом, что и сам с трудом его узнал.
Жандарм, который все еще наводил лоск, ухитрялся тем не менее наблюдать за происходящим вокруг него. Он расслышал тихий вопрос солдата и ответил, что крестьянин этот прежде трудился на разработках пробкового дуба, впрочем, не известно, не занимался ли он там еще и менее невинными делами.
— Ты догадываешься, что я имею в виду? Не так ли, товарищ?
Узник молчал, молчал и молодой солдат, держа перед собой раскрытую тетрадь. Он казался безмерно удивленным. Другими делами? Но какими? Неужели подстрекательством?
— Пока ничего определенного нельзя сказать, он не изволит с нами разговаривать, — продолжал полицейский рассеянно, ибо в данную минуту его больше всего на свете интересовали собственные ногти и онемевшая рука, на которой были надеты наручники. Он ощупывал ее, разминал, пока его внезапно не осенила остроумная мысль. — Послушай, старина, — он расхохотался, — ты долго имел дело с деревьями и, верно, сам одеревенел? Чего ж лучше, мой милый, теперь тебя ничем не прошибешь…
Однако, не договорив, он принял серьезный вид, почти сожалея о вырвавшейся у него фразе.
— Да, — продолжал он, как бы желая исправить допущенный промах, — этот деревянный товарищ не любит болтать. Что ж, наберемся терпения. Каждому свое, так кажется?
Жандарм раздумал ложиться и стал расхаживать по комнате. В одной рубашке, без пиджака, с кобурой у пояса, он находился в непрестанном движении, стараясь не поддаваться сну и все время разговаривая то с пленником, то с солдатом, то с собой. Вот он закурил. Протянул солдату пачку сигарет:
— Берите.
— Спасибо, не курю.
— И правильно делаете. Этот тип должен был бы последовать вашему примеру.
— Почему? Разве он много курит? — Молодой солдат окинул крестьянина задумчивым взглядом.
— Не знаю, много ли, но от дыма, который он напускает, у меня голова идет крутом.
— Однако курильщиков никогда не беспокоит чужой дым, — снова заговорил солдат, опустив глаза. — По крайней мере так утверждают. — Ему было не по себе, вероятно, оттого, что он говорил об арестованном так, словно его не было в комнате.
Полицейский вдруг почувствовал страшную усталость. Пропели первые петухи, значит, день и ночь уже повстречались за холодной линией горизонта и наступило особенно тяжелое время для тех, кто вынужден не спать. Стража и заключенные, пусть даже содержащиеся в камерах, где никогда не гаснет электрический свет, всегда чувствуют этот момент, и для столичного гостя он тоже не остался незамеченным. Потому он и решил не садиться на раскладушку, как ему хотелось, а старался преодолеть сонливость, рассказывая молодому солдату разные истории.