— Не будь мулов, одной половине моих односельчан пришлось бы таскать другую половину на закорках… Вам ясно?
Рекруты кивают в знак согласия, им все ясно. Судя по тому, что им удалось узнать о прошлом капрала, Алваро, проклятая богом земля, находится у отрогов горного хребта, где-то у черта на куличках, и лишь вьючные животные могут добраться туда. Ослы и мулы, особенно мулы, хоть они и злопамятны, а все же верные помощники крестьян.
Только спрашивается, существует ли более горький удел, чем всю жизнь находиться в услужении у бедняка? Существует ли?.. Отсюда — злобный нрав у мулов, и у тех, что используются в армии, и у тех, что принадлежат разным хозяевам. Мулам в Алваро приходится очень туго, один бог знает, как им тяжело, этим рабам нищих на нищей земле. То они погружаются по самое брюхо в поросшие вереском канавы, то карабкаются по чуть приметным тропинкам контрабандистов, высекая железными подковами искры из скал. И сколько пользы приносит эта терпеливая, поистине неоценимая скотина! Даже если за неимением иного корма она питается одной лишь ненавистью.
— Знаешь, рекрут, прежде чем осуждать мулов, ты бы сперва поработал с ними.
Увлеченные спором, капрал и солдаты сбились в тесный кружок в углу зала. Они стоят совсем близко друг к другу, облизывают языком пересохшие губы, голоса их то и дело прерываются — типичная беседа пьяниц, упрямых и уже плохо соображающих, — вероятно, подумал бы хозяин, будь он склонен философствовать.
— Совершенно верно, сеньор капрал. Но здешние мулы другие.
— Они напоминают, если угодно, непослушных солдат, — терпеливо заметил Три-Шестнадцать. — А кто тому виной? Разве их не вынуждают чуть ли не с рождения нести военную службу?
— Это еще не довод, сеньор капрал.
— Ты полагаешь? А по-моему, довод, и довод убедительный. Окажись они за пределами казармы, эти хитрюги вели бы себя точно так же, как остальные, но здесь, ясное дело, они многое себе позволяют.
— Коварные, строптивые животные. Вечно норовят лягнуть.
— Коварные? — возразил с притворной кротостью Три-Шестнадцать. — Да что вы знаете о мулах? По какому такому праву честите без зазрения совести бедную скотину?
Охваченный внезапным порывом, он нетерпеливо расстегнул рубаху и продемонстрировал обнаженную грудь, этот свидетель не даст ему соврать. Тощая, как у всякого потомственного крестьянина, грудь его была сплошь испещрена рубцами и шрамами — следами от копыт ослицы Розы и от зубов мула Синко, отметинами ушибов и ударов при падении…
— Коварные, говорите?
Потрясенным (может быть, даже ошалелым от почтительного изумления) солдатам возвышающийся над их головами капрал, язвительно смеющийся и ударяющий себя кулаками в грудь, кажется ожившей статуей или, нет, человеком, конечно же, человеком, освещенным мертвенным светом газового рожка, который, оставляя в тени углы, заливает центр зала своим холодным, пепельно-серым пламенем, — нет, скорее всего, святым великомучеником или прославленным героем, показывающим не рубцы, полученные в конюшне, а медали за бесчисленные подвиги.
— Поработайте с мое, — грозно заключает он. — Повозитесь вроде меня с мулами, а уж потом судите.
Три-Шестнадцать красуется перед новобранцами, ударяет кулаком в грудь, защищая оклеветанных животных; он требует к ним уважения, особого подхода, точно вдруг превратился в друга и защитника вьючного скота — ослов, лошаков, испанских мулов, крепких и выносливых, способных прийти в неистовство от одного вида крови, — словом, всех разновидностей этой породы.
Сон и вино давно уже сморили обоих солдатиков. То, что рассказывал капрал, воскресает в их мозгу кошмарным видением. Старого служаки Три-Шестнадцать, который бил себя в грудь, бросая вызов небесам, и, почти касаясь потолка низенькой таверны, кричал во все горло, — Три-Шестнадцать нет больше среди них, он парит где-то в вышине, очень далеко, быть может над горными вершинами в Алваро; вот он очутился в открытом поле и размахивает руками, отбиваясь от вихрем налетевшего стада — от острых копыт и окровавленных морд. Мулы из всех казарм страны лягают его в грудь, покрытую шрамами, точнее, медалями; они катаются вокруг него по земле, носятся в неистовом галопе, таща за собой упряжь; кусают друг друга, брыкаются и хохочут, злобно хохочут, к ужасу несчастных солдат.
IV
Серкал Ново, сказали бы мы, — это сигнал горниста на краю равнины. Отзвук шагов часовых, совершающих обход при лунном свете, это парад кающихся грешников в портупеях и кованых сапогах, война, заключенная среди каменных стен. И по воскресеньям пополудни двое солдат, взявшись за руки, прогуливаются взад и вперед по дороге, даже не поднимая глаз на равнину.