— Это могло быть результатом его теперешнего настроения.
— Вряд ли. Но всё же это шанс на излечение, вы правы. Попробую поговорить с ней, вызвать на откровенность. Но когда, ведь сейчас не до разговоров… Все думают о Земле.
— Вот именно, о Земле. Жизнь, обычная, земная, вступает в свои права. Хороший предлог.
— Я попробую.
— Не обязательно на борту. Нас ждёт неизбежный карантин. Вот тогда. Но только перед прилётом на Землю.
— Хорошо, Игорь Захарович.
Ей были понятны и близки заботы командира. Во что бы то ни стало вернуть к жизни заболевшего товарища! Любовь? Это сильное средство. Все знали, что Виктор все восемь лет оказывал Ксении Николаевне — второму штурману — исключительное внимание. Оно было очень похоже на любовь. Но любила ли она его? Это никому не было известно.
Был случай. На Грёзе в тяжёлой аварии с самодвижущимся экипажем (немного похожим на земной автомобиль) Виктор сильно пострадал. Несколько дней его жизнь висела на волоске. Ксения самоотверженно ухаживала за ним. Она заметно похудела за те дни, как-то осунулась; оправилась только тогда, когда Мельникова сказала, что Виктор вне опасности. Казалось, что его несчастье она переживает сильнее, чем все остальные. Но была ли причиной этого любовь или свойственная Ксении мягкость характера и доброе сердце? Потом, когда он совсем оправился, их отношения стали такими же, какими были раньше. Даже как будто немного более холодными со стороны Ксении. На память о катастрофе Виктор получил глубокий шрам на лице. Но в том, что не это послужило причиной холодности девушки, Мельникова не сомневалась. Её связывали с Ксенией Станиславской не только товарищеские, но и прямые родственные связи: они были двоюродными сёстрами и дружили с детства.
Второв знал, кому поручить деликатный разговор.
Прошли сутки, и неожиданно ранняя связь с Церерой направила мысли Мельниковой в другую сторону. Сейчас не время было говорить с Ксенией, которая чуть ли не больше всех на корабле радовалась концу рейда.
И Виктор стал менее мрачен. Все заметили, с каким волнением он читал полученную радиограмму, читал три раза, как все. Это было хорошим признаком.
Космолёт летел уже так медленно, что до орбиты Юпитера, на спутнике которого — Европе, был назначен финиш, оставалось не меньше недели пути.
Эти дни прошли незаметно. Экипажу даже казалось, что время ускорило свой бег. Люди привыкли к монотонности месяцев и лет полёта через бездну пространства, от одной звезды к другой. И они умели наполнять медленно текущее время интересной работой. Теперь, когда рейс подходил к концу, работу не надо было искать, она сама шла в руки. Двенадцать человек напряжённо работали, до минимума сократив часы отдыха.
Командир и оба штурмана готовились к посадке, с помощью вычислительных машин рассчитывая наиболее выгодную и удобную траекторию, — ведь с замедлением пришла возможность манёвра. Чтобы миновать внешний пояс астероидов, они решили подойти к орбите Европы снизу, под плоскостью эклиптики.
Все эти расчёты пришлось производить заново. Всё, что было заготовлено ранее, стало бесполезным. Они думали, что финиш космолёта произойдёт там же, где был дан старт, — на Плутоне, но неведомая им космодиспетчерская станция указала Европу, о которой они никогда не думали.
— Вероятно, Плутон не так пустынен, как раньше, — высказала предположение Станиславская. — И они опасаются, что при посадке мы нанесём вред фотонным излучением.
Оба радиоинженера — Кривоносов и Вильсон, сменяя друг друга, непрерывно дежурили в радиорубке, ожидая, не придёт ли ещё какое-нибудь сообщение с Цереры. Но станция астероида только два раза запросила данные о траектории полёта и… больше ничего. Ни одного слова о Земле. А сами радисты космолёта ни о чём не спрашивали. За тысячу восемьсот лет должны были произойти такие перемены, о которых не расскажешь в радиограмме. Астрономы трудились больше всех. Наблюдать планеты Солнечной системы извне — разве могли они пропустить такой редкий случай! А само Солнце! Его можно рассматривать непосредственно в телескоп.
Они понимали, что люди наверняка уже много раз производили такие наблюдения и что ничего нового для учёных Земли они не откроют, но… сами-то они видели это второй только раз!
Вместе с астрономами на обсерватории корабля дни и ночи проводили два биолога и Всеволод Крижевский, пока, по просьбе старшего инженера, сурового и требовательного Константина Дмитриевича Котова, рачительного хозяина космолёта, Второв не приказал им помочь привести корабль в полный порядок.
Впрочем, один из биологов, Фёдор Яковлевич Фёдоров, второй врач, недолго занимался «уборкой». Его потребовала Мельникова.
Экипажу «Ленина» предстояло пройти длительный карантин. Решающее слово будет принадлежать врачам космолёта. Они должны сказать своё мнение о режиме и продолжительности карантина земным врачам. Нужно было ещё и ещё раз тщательно обследовать всех членов экспедиции, произвести многочисленные кропотливые анализы.
Работы хватало всем.
И дни, которые должны были казаться всем нестерпимо длинными, промелькнули совсем незаметно.
И вот настал момент, когда кресла перед пультом управления заняли сразу двое — Второв и Озеров. Это случалось только перед посадкой или взлётом.
До финиша остались считанные часы.
Теперь связь с Церерой держалась непрерывно. Космодиспетчерская следила за каждым движением космолёта.
Очередная радиограмма гласила:
«Для переброски вашего экипажа на Ганимед вылетел ракетоплан «ЦМП-258». Старший пилот — Стронций. Ракетоплан находится вблизи орбиты Европы и ждёт приземления «Ленина», чтобы сесть после него. «ЦМП» опустится по вашему сигналу. Свяжитесь со Стронцием на волне 0,876. Диспетчер Леда».
Леда! Стронций!..
Космолетчики поняли, что на Земле появились новые имена. Очевидно, вышли из обихода фамилии. Обращения друг к другу упростились. Но им казалось, что при таком положении неизбежно должна возникать путаница.
— Теперь мы все можем забыть свои фамилии, — сказал Кривоносов. — Я превращусь в Мишу, а вы в Джорджа.
Вильсон кивнул головой.
— Леда! — Он повторил, растягивая слово: — Ле-е-е-да! Мне кажется знакомым это имя.
— Может быть, вы с ней когда-нибудь встречались, — пошутил Кривоносов. — Но верно, мне тоже кажется… Как будто название картины.
— «Леда и Лебедь», — вспомнил Вильсон.
— Правильно. Именно это. Забавное совпадение!
— В чём?
— В том, что вернувшись от Лебедя, мы встретили Леду.
Наконец раздалась команда Второва:
— Прекратить связь! По местам посадочного расписания!
На экранах во всех помещениях космолёта исполинской громадой вырастала Европа.
Четыре самых крупных спутника гиганта Солнечной системы Юпитера — Ио, Ганимед, Европа и Каллисто — были открыты ещё Галилеем в тысяча шестьсот десятом году христианской эры.
Европа, второй спутник, отстоит от своей планеты на среднем расстоянии в шестьсот семьдесят одну тысячу километров. Её диаметр немного меньше, чем у спутника Земли — Луны, и равен трём тысячам двумстам двадцати километрам[4].
Если Земля на небе Луны представляет собой внушительное зрелище, то можно себе представить, как выглядит Юпитер с Европы. Чудовищно огромный диск планеты закрывает собой чуть ли не половину небосвода. Когда нижний край Юпитера касается горизонта, верхний находится возле зенита. Ещё эффектнее, когда Юпитер висит сверху, над головой.
Экипажу «Ленина» не пришлось полюбоваться этим редким зрелищем. По распоряжению диспетчеров Цереры космолёт опустился на стороне, противоположной Юпитеру.
Подобно Луне, Европа обращается вокруг своей планеты за время, равное обороту вокруг оси, и всегда обращена к ней одной стороной.
Атмосферы на Европе нет. И люди тридцать девятого века не считали нужным создавать её, как они сделали это не только на Луне, но и на маленькой Церере.