— Придётся немного подождать, — сказала Электра, — мы сообщили о вас двум другим комбинатам. Их воспитанники сейчас прилетят к нам. Мы позвали бы и больше детей, но, к сожалению, зал вмещает только две тысячи человек. Это, собственно, не зал, а самая крупная из аудиторий. Право, — улыбнулась она, — вам пришла очень удачная мысль — заглянуть к нам. Для детей это настоящий праздник.
— Ваши воспитанники, — спросил Волгин, — живут здесь?
— Нет. Они все жители Ленинграда. Вот видите, — она подошла к огромному окну, занимавшему всю стену комнаты и выходившему на другую сторону дома (там стояло несколько десятков больших арелетов), — это наши машины. На них дети прилетают утром, а вечером возвращаются домой.
— Эти машины автоматические или на них есть пилоты?
— Дети сами управляют ими. Каждый арелет вмещает двадцать пять человек. Один из группы является старшим, машина стоит ночью у его дома. Утром он должен облететь всех и доставить их сюда, а вечером развезти по домам. Старшие меняются, чтобы все могли овладеть навыками управления.
— Дети летают без взрослых? — спросила Мельникова. — А это не опасно?
Электра не поняла вопроса.
— У нас не было ни одного случая, — ответила она, — чтобы дети стали шалить в арелете. Они никогда не мешают старшему вести машину.
— Я не о том, — Мельникова затруднялась выразить свою мысль, — а о самой машине. Под управлением ребёнка…
— Понимаю, вы ещё незнакомы с арелетами. Они совершенно безопасны, ничего не может случиться.
— Столкновение…
— Исключено. Управляет арелетом человек или нет, автоматический водитель всегда включён и контролирует действия пилота.
— Почему ваше учебное заведение называется комбинатом? — поинтересовался Второв.
— Потому что здесь учатся дети всех возрастов. Они выходят отсюда подготовленными к любой деятельности, кроме научной.
— Если у вас есть время, покажите какую-нибудь аудиторию.
— Для какого возраста и по какому предмету?
— Это безразлично.
— С каких лет дети начинают посещать комбинат? — спросила Мельникова.
— С десяти.
— В наше время начинали учиться с семи, — заметил Волгин.
— Да, я знаю, я историк. Но это было не очень рационально. Три года тратилось на самое начальное обучение. Четыре класса тогдашней школы десятилетний ребёнок мог пройти в один год.
— Дети поступают к вам ничего не зная?
— Нет, они все обладают элементарными знаниями. Не имеет смысла тратить время на азбуку и арифметику. Это должны дать дошкольные заведения.
— Сколько лет надо учиться в комбинате?
— Пять.
— И за пять лет они получают подготовку для любой деятельности, как вы сказали?
— Конечно! Этого вполне достаточно.
— Видимо, — сказал Второв по-русски, — современные дети значительно развитее, чем были мы.
— Это именно так, — подтвердил Волгин. — Я давно убедился, что мозг современных людей, сообразительность, память — всё стало иным, качественно отличным от наших.
— Если так, наше дело плохо, — сказал Второв.
Волгин вздрогнул. Второв высказал мысль, которая давно уже тревожила и волновала его самого.
Электра не обратила внимания на обмен фразами, которых она не поняла.
— Здесь, — сказала она, — аудитория для детей младшего возраста, первого года обучения, второй половины — по математике.
Они вошли в просторное помещение ослепительной чистоты, залитое ярким светом… И все трое невольно остановились в изумлении. Аудитория была полной копией хорошо им знакомых школьных помещений. Так же стояли парты (только несколько более удобные), столик преподавателя, а на стене висела большая чёрная доска. Показалось, что они снова очутились не в девятом веке Новой эры, а в своём, давно канувшем в Лету.
— В конце концов, — сказал Второв, — что тут удивительного? Одно и то же назначение приводит к внешнему сходству.
Не все, однако, было тем же. Электра сказала, что это аудитория первого года обучения, а на стене они увидели таблицы логарифмов. По обеим сторонам доски стояли небольшие, овальной формы ящики, в которых Мельникова и Второв без труда узнали простейшие электронно-счётные машины. Сбоку от места преподавателя стояло кресло, а на столике они заметили диск телеофа. Волгин спросил, зачем здесь телеоф.
— Мы часто пользуемся услугами крупнейших математиков, так же как и учёных других специальностей, — ответила Электра.
— В первый год дети проходят курс математики, включая логарифмы? — спросил Второв.
Волгин с трудом сумел перевести этот вопрос. Ему пришлось даже прибегнуть к жестам.
Но Электра легко поняла его.
— Да, — ответила она. — Элементарную математику дети проходят за один год.
«Элементарную!»
— Я уже сказал, — вздохнул Второв, — тем хуже для нас!
— А другие предметы? — спросил Волгин. — Например, физику, химию, биологию…
— Я немного боюсь обидеть вас, — сказала Электра с обычной откровенностью современных людей, — но дети изучают всё, что вы проходили за весь курс школы, за один первый год. Ведь и у вас было то же положение относительно более древних веков.
— Вы не только не обижаете нас, но даже льстите нам. Впрочем, я говорю о себе. У них, — Волгин показал на своих спутников, — возможно, было уже иначе… А существуют высшие школы?
— Вы хотите сказать, институты? Да, они существуют — для тех, кто хочет стать инженером, учёным или исследователем. Или, например, космодиспетчером, врачом и так далее. Комбинаты дают знания, достаточные для работы в любом месте, с любыми машинами, но не больше. Нам пора идти в зал, — прибавила Электра.
— Знаете что, мои дорогие, — сказал Второв, когда они вышли из аудитории, — после этого я здорово боюсь встречи с такими детьми. Как бы нам не сесть в преогромную лужу.
Волгин, не задумываясь, перевёл эти слова Электре.
— Они будут интересоваться вашим веком, — сказала она. — Не думаю, что могут возникнуть затруднения.
— А вот я так определённо это думаю, — Второв вздохнул вторично.
— И я, — сказала Мельникова.
3
Тридцать полукруглых рядов кресел амфитеатром поднимались вверх к матово-прозрачному потолку. Внизу два небольших стола, два кресла телеофа, а на стене, напротив амфитеатра, огромная чёрная доска, возле которой три лёгкие высокие стремянки.
Всё почти так же, как в аудиториях университетов двадцатого века. Видимо, найденная тогда планировка учебных залов оказалась наиболее удобной, наиболее отвечающей своему назначению.
И тридцать рядов детских лиц, возбуждённых, взволнованных, любопытных.
Они были разными, эти лица, но каждое могло служить образцом красивого детского лица.
Волгин внимательно осматривал аудиторию. Какой-то «фокус» в освещении позволял видеть сидящих в заднем ряду так же отчётливо и ясно, как и передних. Казалось, здесь не существовало расстояния.
«Вряд ли это может быть только «игрой» света, — подумал Волгин, — скорее, новое проявление современной техники».
Было ясно, что и дети видят своих гостей так же отчётливо с любого места в зале.
У двух тысяч детей было что-то общее во внешнем виде. Они были теперь одеты в костюмы разного покроя и цвета. Черты лица, цвет волос и глаз тоже были разными, но общее, несомненно, существовало, и Волгин долго не мог понять, в чём оно заключалось.
Потом он понял. Это было то, что он и его товарищи заметили на площадке у первого встреченного ими мальчика — непринуждённое изящество позы, чуть-чуть откинутая назад голова, вошедшее в плоть и кровь уважение к человеку, почти гордое сознание своего человеческого достоинства — характерные черты людей новой эры, соединённые с детской подвижностью и непосредственностью.
Эти дети, от десяти до четырнадцати лет, были людьми девятого века, свободными гражданами свободного мира, не знающими, что такое нужда, болезни, преждевременная смерть. Перед каждым из них расстилалась двухсотлетняя жизнь — без старческой дряхлости, полная радости творческого труда.