Он вспомнил начало своей болезни. Его хотели отправить домой. Однако он сам воспротивился этому, уверенный, что скоро поправится, а потом, когда стала ясна опасность, было уже поздно. Предстояло умереть в Париже и быть похороненным на чужбине.
Никогда больше он не увидит родины…
Сейчас там зима.
Волгин закрыл глаза…
Он увидел январский снег на улицах Ленинграда, города, где он родился и вырос, где учился, где впервые встретился с Ирой.
Он снова стоял у гранитного парапета набережной Васильевского острова. Широкая панорама скованной льдом красавицы Невы раскинулась перед ним. Далеко на противоположной стороне блестел купол Исаакиевского собора. А правее, на фоне желтых стен Исторического архива, виднелся гордый силуэт Петра на вздыбленном коне. Медный всадник! С детских лет горячо любимый им памятник.
Сколько раз за годы учения любовался Волгин этой величественной картиной красивейшего места в городе.
Он перешел мост и оказался на обширной Дворцовой площади — Пройдя под желтой аркой, пересек Невский проспект.
Вот дом, где он жил…
Шестнадцать лет прошло с тех пор, а память сохранила мельчайшие подробности родного города.
Да разве это возможно — забыть Ленинград, самый красивый, самый величественный город на Земле!
Быстро, одно за другим, промелькнули перед ним лица друзей детства, школьных товарищей. Как много их было! И безраздельно над всеми царило лицо матери. (Отца, умершего, когда сыну бы всего два года, Волгин не помнил.)
Окончились школьные годы.
Университет!
Ира!
Ее он увидел в последний раз в морозный февральский день тысяча девятьсот сорок третьего года, когда их полк ворвался к небольшой городок по следам отступавших немцев.
Навсегда врезалась в память страшная площадь.
Стоя рядом с боевыми друзьями, Волгин молча смотрел, как осторожно товарищи снимали с виселицы черное, окостеневшее тело Иры — его жены.
Кругом плотной толпой стояли жители городка — очевидцы геройской смерти партизанского врача.
“Это место священно, — говорил кто-то из выступавших на траурном митинге. — Его никогда не забудут поколения. Из века в век люди будут чтить память той, что погибла здесь для счастья других…”
Было время, когда Волгин искал смерти, но пули и свистящие осколки раскаленного металла обходили его, поражая других, находившихся совсем рядом. Смерть не хотела избавить Волгина от сознания невознаградимой утраты. (Она пришла к нему позже, здесь… в Париже).
Потом наступил перелом. Первым толчком к моральному выздоровлению послужил пахнувший типографской краской листок армейской газеты. В нем был портрет Иры и Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении посмертно партизанке Волгиной Ирине Петровне звания Героя Советского Союза.
Листок, положенный тогда в карман военной гимнастерки, лежит и сейчас во внутреннем кармане штатского пиджака. Никогда не расставался с ним Волгин все эти годы.
Торжественные строки Указа говорили Волгину о его долге перед Родиной и памятью Иры.
Больше он не искал смерти для себя.
Отчетливо, как на невидимом экране, возник в памяти Волгина незабываемый день.
Раннее утро.
На темно-синем, постепенно голубеющем небе одна за другой тускнеют и меркнут звезды. Гаснет последняя. За длинной грядой лиловых туч, похожих на изломанную линию горного хребта, светлеет полоса зари. Сперва красная, она превращается в розовую, потом в желтую.
Восходит Солнце.
Едва слышный ветерок приятно холодит тело.
От земли поднимается прозрачный, почти невидимый пар. Кажется, что трава, кусты, деревья дрожат, словно намереваясь оторваться от почвы и подняться навстречу синеве неба.
Ни облачка над головой. День будет жарким.
Впереди небольшое болото, заросшее камышом и осокой. Над ним ватными хлопьями расходится ночной туман.
Если бы не война — обычное, полное прелести и пьянящего воздуха утро летнего дня.
И вот, как мазок сажи на нежной акварели рисунка, там на вражеской стороне, позади бывшей березовой рощи, появляется фигура человека в серо-зеленом мундире. Он идет крадучись, стараясь не поднимать головы над краем неглубокого окопа.
Человек этот знает: царящая кругом тишина, мирный покой пробудившейся природы обманчивы. Эта природа не принадлежит ни ему, ни другим одетым, как и он, в серо-зеленые или черные мундиры. Эта природа чужая, и именно им, людям-хозяевам, старается не попасться на глаза человек, идущий по окопу.
Но его видят.
Внимательный взгляд снайпера сквозь стекла бинокля фиксирует заросшее серой щетиной давно немытое лицо, с одутловатыми щеками и мутными глазами.
Как хорошо, что он именно такой — грязный, вызывающий чувство отвращения и брезгливости, словно перед тобой не человек, а пресмыкающееся.
Таким не место на земле!
Опускается бинокль. Уверенно и твердо вытягивается вороненый ствол.
Мгновение… и хрустально чисто в ясной тишине утра звучит одинокий выстрел.
Тотчас же раздаются другие выстрелы, вспыхивает перестрелка, и где-то за горизонтом тяжело ударяют орудия.
Наступает обычный боевой день.
Но Дмитрий Волгин, снайпер гвардейской части, не слышит нарастающего грохота боя. Весь мир заслонила ликующая мысль — клятва выполнена! Уничтожен четырехсотый оккупант!
И вот другой, тоже незабываемый, день встает в памяти.
Среди покрытых снегом печных труб сожженной деревни в парадном строю гвардейский полк. Бойцы и командиры получают награды Родины.
Глубокая тишина. Только трещит на сильном ветру бархатное полотнище знамени.
Негромко, но так, что слышно всему полку, адъютант командующего фронтом произносит очередную фамилию: “старшина Волгин!”.
И руки маршала прикрепляют к грубой коже полушубка муаровую ленточку Золотой Звезды.
Волнующий день девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года Дмитрий Волгин встретил в Вене.
Война кончилась, надо было жить дальше. Ленинград показался пустым и скучным. В нем не было и никогда не будет Иры! Волгин уехал работать на периферию.
Вот тогда он снова встретился с Михаилом Петровичем Северским, братом Иры. Давно возникшая и прерванная войной дружба возобновилась.
Северский работал в Министерстве иностранных дел. Он посоветовал Волгину, юристу по образованию, перейти на дипломатическую работу. Волгин охотно согласился. Вскоре вместе со своим шурином он выехал во Францию.
И вот смерть, щадившая на полях Великой Отечественной войны, настигла его в Париже.
Глубоко вздохнув, Волгин открыл глаза.
Он с удивлением увидел, что в комнате почти совсем темно Очевидно, уже наступил вечер. Значит, он не только вспоминал прошлое, но и спал.
Дождь по-прежнему лениво стучал по стеклам окон.
Волгин протянул руку, но не позвонил, услышав в соседней комнате твердые мужские шаги.
Дверь открылась.
Вошедший остановился на пороге. Волгин видел только темный силуэт в светлом четырехугольнике, но легко узнал своего шурина. Михаил Петрович решил, что больной спит, шагнул назад и хотел закрыть дверь.
— Я не сплю, Миша, — сказал Волгин. — Подойди сюда. Северский, неслышно ступая по мягкому ковру, подошел к постели.
— Почему ты лежишь в темноте? — спросил он.
— Темнота мне не мешает… Сядь сюда, на кровать. Только что я вспоминал свою жизнь. Ничего замечательного, но и стыдиться мне не приходится. И жалеть больше не о чем. Могу умирать спокойно..
— Кто о чем! — В голосе Михаила Петровича слышалась досада. — С чего ты взял, что непременно умрешь? Если бы от каждой болезни умирали, людей бы не осталось. Давай я зажгу лучше свет.
Он встал и, подойдя к двери, повернул выключатель. Комната осветилась.
Когда он вернулся к постели, Волгин лежал с закрытыми глазами. Михаил Петрович внимательно посмотрел на его страшно худое, землистое лицо и тяжело вздохнул.
Он вспомнил слова профессора, сказанные сегодня утром: “Больному осталось не более трех дней жизни”. Старый опытный врач не ошибался. Михаил Петрович видел это и сам.
Он наклонился и чуть коснулся руки, лежавшей на одеяле:
— Дима, ты спишь?
— Нет, — Волгин открыл глаза. — Посиди немного со мной.