Ирина Пунина вспоминает, что Ахматова и Ардова первым делом принялись жечь бумаги. Наряду с письмами и рукописями речь шла, очевидно, о знаменитых записках Анны Ахматовой: все, что она опасалась произносить вслух, она записывала. Несколько лет спустя заплечных дел мастера на Лубянке, как говорят, из-за этой горки пепла особо пытали ее сына Льва. Сжигание бумаг свидетельствовало о том, что Ахматова ожидала обыска, не исключала и ареста.
В самом деле, многие в то время не могли взять в толк, почему после Постановления ЦК от 14 августа, после доклада, сделанного 16 августа Ждановым, после исключения Ахматовой 4 сентября из Союза писателей и Литфонда не последовал ее арест. Видимо, такая «милость» власти во многом объясняется особенностями момента. С одной стороны, второй послевоенный год был периодом, когда международный авторитет Советского Союза все еще оставался высоким. Ведь в глазах западной интеллигенции, определявшей общественное мнение в Европе, именно Советский Союз одолел гитлеровскую Германию, уничтожил фашизм, а отсюда следовало (уже без всяких на то оснований), что он является прогрессивным, гуманным государством.
Участие в Нюрнбергском суде над военными преступниками, отмена (правда, на короткий срок) смертной казни, относительная терпимость к Русской православной церкви, а также, не в последнюю очередь, создание Еврейского антифашистского комитета — все это способствовало формированию — в глазах западного мира — положительных представлений о Советском государстве. И кремлевские деятели, ведающие внешней политикой, старались культивировать и укреплять этот позитивный образ. Конечно, при этом факты оставались фактами: десятки тысяч военнопленных и так называемых перемещенных лиц, находившихся на территории Германии (в основном это были русские эмигранты), а также выданных западными союзниками казаков без разбора отправляли в сибирские лагеря. Однако если бы власть начала репрессировать — не за поступки, а всего лишь за слова — писателей, это отрицательно повлияло бы на настроения западной интеллигенции, которая в большинстве своем симпатизировала коммунизму.
С другой стороны, в деле Зощенко и Ахматовой партия преследовала четкую цель: отбить у литераторов охоту к любому еретичеству, вольномыслию. Однако при этом они, литераторы, должны знать: пока они придерживаются норм и правил игры, то есть официального понимания искусства, никто не посмеет покуситься ни на них, ни на их привилегии. Для этого, как символы, как своего рода memento, нужны были живой Зощенко и живая Ахматова. Эшафот был заменен позорным столбом.
Факт остается фактом: Анну Ахматову не арестовали; ей всего лишь продемонстрировали — как в свое время Галилео Галилею — орудия пыток. В сентябре 1946 года Союз писателей лишил ее продовольственных карточек, показав этим, что она может скатиться и в полную нищету. В обычной ситуации писатели получали так называемый трудовой лимит — продовольственные карточки на сумму пятьсот рублей, плюс двести рублей на такси. Ахматовой теперь пришлось стать иждивенкой бывшего мужа, Николая Пунина; правда, он как искусствовед получал только «научный лимит», то есть карточки на триста рублей. Кроме того, Ахматовой — «бывшему писателю» — с 4 сентября уже не полагалась отдельная комната. К счастью, на комнату пока имел право, как фронтовик, Лев Гумилев. Жесткий прессинг немного ослабел лишь к концу сентября, когда Ахматовой все-таки позвонили из Союза писателей, чтобы она пришла за карточками. А в октябре, по ходатайству Фадеева, ее снова приняли в Литфонд.
Советские спецслужбы внимательно следили, как Ахматова реагирует на все эти меры. В одном из донесений сказано: поэтесса морально не сломлена. «Объект, Ахматова, перенесла Постановление тяжело. Она долго болела: невроз, сердце, аритмия, фурункулез. Но внешне держалась бодро. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал». «Прибавилось только славы, — заметила она. — Славы мученика. Всеобщее сочувствие. Жалость. Симпатии. Читают даже те, кто имени моего не слышал раньше. Люди отворачиваются скорее даже от благосостояния своего ближнего, чем от беды».
Но и в самый острый период травли, когда пресса обрушивала на нее потоки ругани, Ахматова не позволяла себе проявлять слабость. О Зощенко, который, по слухам, собирался покончить с собой, она, по сведениям тайной агентуры, сказала: «Бедные, они же ничего не знают или забыли, ведь все это уже было, начиная с 1924 года (на самом деле — с 1925-го, когда Ахматова впервые услышала от писательницы Мариэтты Шагинян о том, что якобы существует запрет на публикацию ее произведений. — Д. Д.). Для Зощенко это удар, а для меня — только повторение когда-то выслушанных проклятий и нравоучений».