Я попытался «морально убить» его взглядом, но без малейшего успеха. Тогда я сказал: — Ведите меня в вашу лабораторию и покажите что-нибудь настоящее. Любую обыкновенную машину или прибор, чтобы только работали честно, без всяких фокусов, без вмешательства осла и прочей нечистой силы. Я уже устал от этих слишком впечатляющих зрелищ.
— Ладно, — засмеявшись, кивнул он. — Но только у нас в лаборатории сейчас нет ничего такого… интересного.
Техническая лаборатория, куда привел меня Волошин, выглядела довольно обычно. Во всяком случае, оглядевшись, я не заметил никакой живности — только надежные, спокойные приборы и аппараты повсюду, переплетения проводов, горьковатый запах дымка и металла. У одного окна стоял токарный станок, у другого — верстак. На этот верстак, постелив газету, и предложил мне сесть Волошин, а сам пристроился на подоконнике: ни одного стула в лаборатории почему-то не было.
— Итак, что же вас интересует?
— Над чем вы работаете?
Волошин грустно посмотрел на меня и хмыкнул.
— Ну вот, вы, газетчики, неисправимы. Совершенно невозможный народ. Хотите, чтобы я просто и ясно изложил вам в двух словах — непременно в двух, не больше! — то, над чем думаешь, бьешься, ломаешь голову годами, без выходных дней и перерывов на обед. Вы думаете, когда я сплю, то не работаю? Нет, даже ночью снится всякая чертовщина, формулы какие-то снятся, чертежи. А вы хотите в двух словах…
Он ласково погладил металлическую стенку стоявшего рядом на столе прибора, помолчал и вдруг весело сказал, тряхнув головой:
— Ладно. В двух словах. Самую суть, вернее, задачу. Вы помните, какой девиз был у Кречинского?
— Какого Кречинского?
— Ну, «Свадьбу Кречинского» читали? Сухово-Кобылина? Хотя вы, газетчики, такой народ, вы все пишете, читать вам некогда…
— Я читал, но не помню же эту пьесу наизусть.
— Но этот девиз надо бы знать, он запоминается, — и, подняв тонкий палец, Волошин наставительно произнес:
— «В каждом доме есть деньги, нужно только знать, где они лежат…»
Я засмеялся.
— У меня девиз примерно такой же, — невозмутимо продолжал Волошин. — «Мир прозрачен, только нужно найти способы убедить в этом других». Все прозрачно, — добавил он, широко взмахивая руками. — И эти бетонные стены, и скалы, и любая толща морской воды, и сталь. Только нужно иметь ключик, чтобы он любую преграду превращал в прозрачное стекло.
— Над этим вы сейчас и работаете?
— Над этим мы и работаем.
— И что-нибудь получается?
— Кое-что, кое-что, — задумчиво пробормотал Волошин.
— Интересно, — сказал я. — И сквозь стену показать мне мир сможете?
— Смогу, — засмеялся Волошин, опять поглаживая аппарат. — Но не так быстро, больно вы прыткий. Многое еще не получается, и вот это-то самое интересное. Но о нем в двух словах не расскажешь. Если вы хотите всерьез понять, чем мы тут занимаемся, то поживите у нас, побродите по лабораториям, потолкуйте с людьми, спрятав записную книжку, вот тогда, может, что-нибудь поймете. А народ у нас веселый, добродушный, и живем мы тут довольно интересно, скучать не будете.
Бурная ночь
«Живем мы тут довольно интересно, скучать не будете», — вспомнил я слова Волошина и невольно рассмеялся в темноте, хотя еще минуту назад мне было вовсе не до смеха…
Я так замерз, что от непрерывной дрожи у меня время от времени щелкали зубы, и промок, похоже, в самом деле до мозга костей — вовсе не фигурально.
Непогода усиливалась. Дождь лил с черного зловещего неба все сильнее, ледяными струйками просачиваясь за воротник, как ни старался я закутать шею. Мы то и дело хватались за черпаки, но вода в лодке все прибывала — лодка явно была дырявой. Сапоги мои тоже оказались дырявыми, и зверский холод все злее сковывал промокшие ноги.
Когда редкие вспышки молний на миг разрывали непроглядную дождливую тьму непогожей весенней ночи, я видел неподалеку вторую лодку, неподвижно застывшую на реке, рябой от дождевых капель. Черные фигуры в ней так же скрючились, замерзли, как и мы с Волошиным.
Посмотрев в другую сторону, я бы мог увидеть и третью лодку. Но поворачиваться мне не хотелось, потому что от малейшего движения за воротник хлынули бы новые потоки ледяной воды.
Река разлилась, пенилась. Мутные потоки закручивались то и дело водоворотами.
Какая нелегкая заставила меня сидеть здесь, под холодным дождем, посреди пустынной реки, в эту бурную, ненастную ночь, вместо того чтобы спокойно нежиться в теплой постели?
И сборы были какие-то суматошные, словно мы отправлялись в разбойничий набег.
Начать с того, что в самый разгар увлекательного сна кто-то грубо сдернул с меня одеяло и зловеще сказал:
— Пять минут на сборы, или мы уезжаем. И оденьтесь потеплее.
Сразу забыв, что мне такое интересное снилось, и ничего не соображая, я сел на койке. В комнате царила кромешная тьма. За окном завывал ветер и шумел дождь. Я уже протянул руку к выключателю, как вдруг за окном сверкнула молния и на миг залила комнату призрачным слепящим светом.
При ее блеске я успел заметить, что никого больше в комнате не было. Кто же срывал с меня одеяло? Чей это был голос? Или все мне приснилось?
Я зажег свет под гулкий, раскат подоспевшего грома и увидел мокрые следы на полу, тянувшиеся от двери до моей койки. Значит, кто-то в самом деле будил меня.
Сквозь плеск дождя донеслись спорящие голоса, и тогда, окончательно проснувшись, я поспешно кинулся одеваться. Свитер, сапоги, плащ…
Люди, сновавшие под проливным дождем вокруг грузовика, выглядели при вспышках молний форменными заговорщиками. Верзила, тащивший на плече какой-то ящик, прикрыв низко надвинутым капюшоном плаща все лицо, вовсе не походил на щеголеватого Волошина. Я узнал его, лишь когда он сердито рявкнул:
— Все еще не проснулись? А ну-ка, подсобите.
— Так это вы меня разбудили? Спасибо…
— Спасибо потом. Сначала держите ящик, у него чертовски острые углы.
Вдвоем мы забросили тяжелый ящик в кузов машины. Его принял у нас какой-то толстяк в ушанке, я не сразу узнал в нем заведующего лабораторией биофизики Макарова.
— Залезайте и сами, уже все погружено, — сказал он мне и подмигнул. — А то как бы командующий не передумал…
Я последовал его совету, торопливо забрался в кузов и пристроился среди ящиков и мокрых мешков в самом дальнем углу, чтобы не попасться до отъезда в самом деле на глаза нашего строгого директора: вдруг решит избавиться в моем лице от лишнего груза…
Я начал расталкивать мешки, пытаясь устроиться поудобнее, как вдруг под самым моим ухом певучий голос жалобно произнес:
— Ой, вы сели мне на ногу!
— Простите, пожалуйста, Елена Павловна, я вас совсем не заметил.
Прожив в необычном институте уже целую неделю, я не только познакомился со всеми научными сотрудниками, но, оказывается, уже научился различать их по голосам.
Елена Павловна была женой Макарова. Хотя они работали в разных лабораториях — она помогала Логинову, — их часто можно было видеть вместе — маленькую и тонкую Елену Павловну, похожую на мальчишку — особенно в брюках, которые она обычно носила в рабочие будни, — и плечистого, медвежеватого ее мужа с широким и скуластым обветренным лицом и хитрыми глазами, запрятавшимися куда-то глубоко в узенькие щелочки под лохматыми бровями. Забавная пара.
— Вы-то зачем едете, Елена Павловна? — спросил я. — Такая ужасная погода, еще простудитесь.
Она тихонько засмеялась в темноте и ответила:
— Как же это я не поеду, ведь угри — моя тема, А погода отличная. Нам, ихтиологам, к сырости не привыкать. Садитесь рядом. А я тут давно захватила лучшее местечко. Дорога будет трудная. Но вы устраивайтесь поудобнее, все уместимся. Я сейчас подвинусь. Вот так.
— Все сели? — услышал я голос директора.
Андрей Васильевич заглянул к нам под брезентовый тент, посвечивая ярким фонариком.
— Елена Павловна, может, все-таки переберетесь в кабину?
— Спасибо, я чудесно устроилась и даже начала дремать.
— Ладно. Где Макаров?