Крышка легла на место с резким щелчком, и из-за дверцы люка, в вековечной тьме колокольни наверху послышался словно бы легкий шорох. Наверняка крысы — единственные живые существа, что давали знать о своем присутствии в этом проклятом храме с тех пор, как Блейк оказался под его сводами. И однако ж шорох на колокольне перепугал его так, что юноша сломя голову кинулся вниз по спиральной лестнице, по отвратительному нефу промчался к сводчатому подвалу, выбежал в сгущающиеся сумерки пустынной площади — и поспешил вниз, по людным, пропитанным страхом переулкам и улицам Федерал-хилл к безопасности центральных проспектов и к таким родным и домашним мощеным тротуарам района, прилегающего к колледжу.
В последующие дни Блейк ни единой живой душе не рассказал о своей вылазке. Вместо того он вооружился нужными книгами, внимательно просмотрел газетные подшивки за многие годы в деловой части города — и теперь лихорадочно трудился над расшифровкой тайнописи из книжицы в кожаном переплете, той самой, что нашлась в затянутой паутиной ризнице. Шифр оказался непростым, и, посидев над ним не один день, Блейк уверился, что язык этот — явно не английский, не латынь, не греческий, не французский, не испанский, итальянский или немецкий. По всей видимости, ему предстояло зачерпнуть из самых глубинных родников своей нетривиальной учености.
Каждый вечер вновь накатывала неодолимая потребность посмотреть на запад, и Блейк, как и прежде, видел черную колокольню над нагромождениями крыш далекого, полумифического мира. Но теперь это зрелище заключало в себе отчетливый привкус ужаса. Блейк знал, что за наследие запретного чернокнижия таится внутри, и, вооруженное этим знанием, зрение его вздумало проделывать престранные фокусы. Птицы возвращались по весне из жарких краев, и, наблюдая за их кружением на закате, Блейк уверился, будто они избегают этого одиноко торчащего шпиля как никогда прежде. Стоило какой-нибудь стае подлететь поближе, как птицы тут же описывали круг и в панике бросались врассыпную; и юноша с легкостью воображал себе их перепуганный гомон, хотя, конечно же, через расстояние в столько миль до него не доносилось ни звука.
В июне дневник Блейка наконец возвестил о победе юноши над шифром. Текст, как выяснилось, был на тайном языке Акло — в древности им пользовались некие темные культы, и Блейк худо-бедно знал его по прежним своим изысканиям. Как ни странно, о том, что именно удалось прочесть Блейку, дневник умалчивает, но результат явно поверг юношу в трепет и в замешательство. То и дело встречаются ссылки на Гостя-из-Тьмы, пробужденного посредством Сияющего Трапецоэдра, и безумные домыслы о черных безднах хаоса, из которых он явился. О самом существе говорится, будто оно владеет всеми знаниями и требует чудовищных жертв. Некоторые записи исполнены страха, что тварь (похоже, Блейк всерьез считал, что она уже призвана) вырвется на свободу; хотя тут же Блейк добавляет, что уличные фонари — это непреодолимая для нее преграда.
О Сияющем Трапецоэдре Блейк упоминает то и дело, называет его окном во все времена и пространства и прослеживает его историю начиная с тех самых дней, когда он был создан на темном Югготе — еще до того, как Властители принесли его на землю. Его берегли как великое сокровище; в изысканный ларец его поместили разумные криноидеи Антарктики; змеелюди Валузии извлекли его из-под руин; миллиарды лет спустя им любовались в Лемурии первые люди. Ларец побывал во многих странных землях и еще более странных морях и затонул вместе с Атлантидой; минойский рыбак поймал его в свою сеть и продал смуглолицым купцам из темного как ночь Египта. Фараон Нефрен-Ка возвел вокруг него храм со склепом без окон и содеял то, за что имя его было стерто со всех документов и из всех летописей. Там покоился ларец под руинами нечестивого храма, ибо жрецы и новый фараон уничтожили святилище до основания — до тех пор, пока лопата землекопа не вырыла его из-под земли на погибель человечеству.
Газеты от первых чисел июля странным образом дополняют записи Блейка, хотя настолько кратко и мимоходом, что лишь дневник как таковой привлек всеобщее внимание к этим публикациям. По-видимому, на Федерал-хилл вновь воцарился страх — с тех пор, как в ненавистную церковь проник какой-то чужак. Среди итальянцев множились слухи о том, что на темной колокольне без окон слышатся непривычные шорохи, постукивание и царапанье; призвали священников, дабы те экзорцировали кошмар, вторгшийся в людские сны. Поговаривали, будто нечто неотлучно сторожит у двери — не сгустится ли тьма настолько, чтобы можно было выйти наружу. В прессе упоминались давние местные суеверия, но пролить свет на предысторию ужаса газетчикам так и не удалось. Было самоочевидно, что нынешние молодые репортеры — отнюдь не знатоки древности. Рассуждая на эти темы в своем дневнике, Блейк мучается нехарактерными угрызениями совести и говорит о святом долге предать земле Сияющий Трапецоэдр и изгнать то, что он ненароком призвал, впустив в страшную, одиноко торчащую колокольню дневной свет. В то же время он не скрывает, насколько сильно завораживает его происходящее, и признает за собой нездоровое желание — вторгающееся даже в сны! — еще раз побывать в проклятой башне и заглянуть в космические тайны, заключенные в сердце светоносного камня.