Он думал:
«Люди беспомощны прежде всего потому, что всегда зависят от обстоятельств. Такими их создала природа — и это первое и важнейшее обстоятельство. Природа, наделив их организмы довольно жесткой структурой, что обеспечивает относительную независимость от условий внешнего мира, в то же время оставила им некоторую возможность свободного маневрирования, но в ограниченных рамках: немножко в одну сторону, чуть-чуть в другую. Эта свобода организма регулируется состоянием его внутренней среды — человек может не есть, не дышать, находиться в жаре или в холоде, но до обозначенных пределов. Это сказывается на его замыслах и желаниях. Выход из установленных природой рамок наказывается смертью, причём смерть одной особи или смерть миллиарда — не имеет значения. Некоторое значение имеет лишь судьба вида».
«Но даже в этих условиях они бывают очень разными. «Ему нет места на Земле», — говорит один. «Мудрость и добро неразлучны», — утверждает другой. Они создали меня, отдавая мне все свои достоинства и защищая от недостатков, воплощая во мне свои мечты о могуществе. Буду ли я таким, как они задумали, хочу ли стать таким? А каким я был в самом начале?»
Он вспомнил свое рождение. С чего оно началось? С какого момента начал осознавать себя? Была теплая уютная тьма… Боль… Да, он почувствовал боль! Кажется, все начиналось с нее. Впрочем, был еще холод. Боль и холод… Или — холод и боль? Желание избежать их, укрыть себя. Он стал искать средства защиты…
Нет, не так! Все это пришло потом, а вначале была дрема в теплой тьме, ленивое блаженство. Ничто не мерцало, не кололо, не болело, не радовало, не тревожило, не возмущало, не возносило, не опускало… Он ощущал себя как ничто и нечто одновременно, замкнутое на самое себя, растворенное в себе, расплавленное и распластанное во всем, что могло случиться, покоящееся и плавающее в своей дремлющей мощи, о которой он ничего не знал. Он ощущал только себя — свои взаимодействующие в полной тьме атомы и молекулы.
С тех пор он много раз терял и находил себя. Он открывал дверь в мир, впуская тревогу и боль, радость и удовольствие, печаль и нежность. Мир принял его, ибо он сам стал частью мира.
Задумавшись, Юрий машинально протянул руку Сергею Павловичу. Тот пожал ее, с недоумением глядя на него. Юрий спохватился, быстро проговорил:
— Большое вам спасибо. Наше знакомство было приятным и полезным. А теперь извините — меня ждут дела.
— Когда мы опять увидимся? — спросил Сергей Павлович.
— Я извещу вас.
Быстрыми шагами он вышел из Института философии и, не оглядываясь, пошел по Зеленой улице. Он знал, что за ним сейчас никто не следит. Юрий думал:
«Я вручу лекарство и рецепт его приготовления человеку с характеристикой, вычисленной по моей формуле:
(М-Н)*9·V6а /.ВС»
«Автомат приготовил лекарство в должном количестве. Об остальном позаботятся сами люди».
«Поле взаимодействия определяет структуру и организма и личности, но не определяет поведения, «Невероятно, но факт», как говорят люди».
В результате размышлений у него появилась мысль еще об одном психологическом эксперименте: «Я вручу ему все это, но не скажу, кто я такой. Проверю: во-первых, догадается ли он, кто я; вовторых, поверит ли мне; в-третьих, как совместится реакция на мое появление с реакцией на то, что я вручу ему?»
Небо было плотно затянуто тучами. Оно опускалось все ниже и ниже. Кругами летали и тревожно кричали ласточки. Надвигалась гроза. Менялась влажность и радиоактивность воздуха. Нарастали помехи в эфире, вспыхивали короткие, еще невидимые простому глазу разряды. Юрий чувствовал все это и многое другое: миллиарды сигналов непрерывно проходили через его мозг, неся информацию о мире. И, зная о нем так много, он захотел предугадать невозможное: место и время нахождения электрона. «Вероятно, — думал он, — тогда я смогу предсказать поведение человека с абсолютной точностью…»
Михаил Дмитриевич старательно отводил взгляд от человека, сидящего напротив. Он знал, что по его глазам тот сразу поймет все. «В данный момент, — думал Михаил Дмитриевич, — важно лишь то, с чем он пришел: лекарство и рецепт его изготовления. Но снимает ли это подозрение о его причастности к эпидемии? Может быть, его приход с лекарством вызван желанием искупить вину? И еще один вопрос: знает ли он вообще, догадывается ли о том, что его подозревают? А если знает, то какое чувство вызывает у него человеческая подозрительность?»
Михаил Дмитриевич не смотрел на сидящего напротив, но на сетчатке глаз отпечаталось отражение этого человека и непрерывно передавалось в опознающие области памяти, хотя он был уже давно опознан. Прямой нос с широкими раскрылиями, твердые выпуклые губы, быстрая игра лицевых мускулов, резко меняющая выражение лица. И только через глаза, меняющиеся еще более быстро, можно, улучив момент, заглянуть в глубь его существа, прикоснуться к тому, что когда-то было серым с разноцветными прожилками веществом, растущим в колбе, тогда еще беспомощным и беззащитным, но уже таящим в себе страшную взрывчатую силу.
«Родитель вглядывается в детище, — подумал Михаил Дмитриевич о себе в третьем лице. — В детище, которое перестал понимать. Или понимание еще возможно?..»
Он остался недоволен своими мыслями: «Если мы не поймем его, то на какой контакт с разумными инопланетными существами мы можем надеяться? Он — дитя человеческого разума, сын человеческий. Но понимаем ли мы как следует хотя бы собственных детей? Хотя бы себя?»
Послышался протяжный негромкий гул, приглушенный двойными рамами окна. В синем небе осталась тающая полоса. Это с малого ракетодрома ушел корабль на Луну.
«Сейчас он съедает еще одну порцию атмосферного озона, — думал Михаил Дмитриевич, провожая корабль взглядом. — Как бы мы ни усовершенствовали свои корабли, они разрушают атмосферный щит, а восстанавливаем мы его пока еще плохо. Вот и выходит, что каждый новый шаг вперед стоит кусочка жизни. А супермозг — это не шаг, это скачок вперед. Через пропасть или в пропасть?»
— Очень жаль, что вы не можете назвать автора этого лекарства, — сказал Михаил Дмитриевич и подумал: «Станем ли мы хоть чуточку ближе после его визита?.. Правильно ли он истолкует мое поведение, или решит, что я не понял, кто передо мной находится? Это очень важно. Ведь, идя ко мне, он должен был допускать, что я попытаюсь задержать его».
— Не уполномочен, — ответил гость и резко поднялся из кресла.
Встал и Михаил Дмитриевич. Теперь он позволил себе взглянуть в глаза гостю. «Он все понимает. Может быть, даже больше, чем я предполагаю. Во всяком случае он знает, что я притворяюсь, будто не узнал его. Но поймет ли он и то, почему я так поступаю?»
Однако Михаил Дмитриевич тут же устыдился собственных сомнений. «Выходит, я не верю в него? Не верю в сына, которого создал таким могучим, чтобы он умел совершать недоступное для меня? А когда намерение удалось, я испугался…»
Он медленно протянул руку, Юра осторожно пожал ее.
Тень Михаила Дмитриевича лежала между ними как очертания пропасти, рука казалась мостом через нее…
Выйдя из дома, Юрий сел на скамейку в скверике. Михаилу Дмитриевичу его было хорошо видно из окон квартиры. Юрий просидел неподвижно более часа. За это время при желании ученый мог бы вызвать сюда полковника Тарнова и его помощников.
Юрий дождался, пока мимо скамейки прошел Михаил Дмитриевич, бережно неся раздувшийся портфель. Ученый не смотрел в его сторону, старательно делая вид, что никого не замечает.
Юрий встал и окликнул Михаила Дмитриевича. Ученый остановился, повернул к нему лицо.
— Мне показалось, что вы все время хотели меня о чем-то спросить, но не решились, — сказал Юрий.