Веронов подхватил свой сверток, вышел на сцену и установил сюрприз на столе, бережно поправил холст. Стоял, бледный, статный, в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, похожий на факира:
– Дорогие братья, да-да, братья! Потому что все мы входим в скорбное братство, скрепленное слезами мучеников, кровью невинно убиенных. Наш с вами священный долг сберегать эту горькую родовую память, не давать ей увянуть, не позволить жестоким и бессердечным людям предать эту память забвению. Моя двоюродная прабабушка была историком, раскапывала Помпеи и закончила свои дни в лагере под Красноярском, где умерла от цинги. Мой двоюродный прадед был прекрасным инженером, и его арестовали, лили ему на голову нечистоты, и он умер от разрыва сердца. Половина моего рода бежала за границу от большевицкой тирании, а другая осталась здесь и погибла в тюрьмах и лагерях.
Зал слушал его с сочувствием, раздавались вздохи, стоны сострадания. Веронов чувствовал, как утончается пленка между ним и залом и по ту сторону невидимой пленки взбухает пузырь. Сердце его сладко замирало от предчувствия, от таинственной музыки, которая наполняла его голос певучестью.
– Наша память делает нас бесстрашными, не дает сомкнуться над нашими головами злу. Мы собрались здесь, чтобы восставить величие, солнечную победную красоту, пропеть хвалу неповторимому и бессмертному, – Веронов замер, чувствуя, как натянулась и дрожит протянутая через мирозданье струна. Повернулся к установленному на столе предмету, укрытому холстом. Схватил и, сдергивая, задыхаясь, страстно захлебываясь, крикнул: – Слава товарищу Сталину!
Сдернул холст, и огромная икона полыхнула золотым и алым, плеснула в зал своим огненным светом.
На золотом поле, среди ангелов, в рост, в белом кителе, с бриллиантовой Звездой Победы, стоял генералиссимус. Над его головой пылал ослепительный нимб.
Икона, как прожектор, светила в зал, испепеляя его. Веронов чувствовал ужас зала, гибнущие в страдании души, меркнущие от кошмара рассудки. Он куда-то проваливался, летел в бархатную бездонную тьму. В сладчайшем падении, испытывал несравненное наслаждение, неизъяснимое блаженство, в которое превращались мучительные крики толпы, слезные стенания, хрип ужаса.
Он видел, как отшатнувшаяся женщина с зобом закрывает локтем лицо, словно ей выжигали глаза. Как застыл с пустым, без дыхания, ртом мужчина с хохолком, превращенный в камень. Как тучный казак съехал с кресла вниз и блестел одним эполетом. Весь мир вокруг бурлил, сотрясался. Шевелились кости в расстрельных рвах. Взбухали безвестные могилы в песках и тундрах. И его прадед в мундире горного инженера бежал по воздуху, беззвучно крича.
Веронов видел все это, испытывая сладкий ожог в паху. Улыбаясь волчьей улыбкой, покинул зал и вышел, никем не преследуемый.
Сел в «бентли» и покатил в московском воздухе, в котором, казалось, пламенели лучи красно-золотой иконы.
Весь день Веронов испытывал счастливое вдохновение. Чувствовал молодую свежесть. Вся его плоть веселилась, смеялась. Тело порозовело, как у юноши, словно он принял радоновые ванны. Все то страдание и ужас, что исторгали потрясенные люди, преобразились для него в ликующую энергию, какая бывает при омоложении. Пропасть, куда он проваливался под вопли и стоны, была упоительной, свободное падение порождало счастье, и на дне этой пропасти что-то мерцало, драгоценно вспыхивало, манило, будто там, на огромном удалении, находился бриллиант. И хотелось слиться с этим бриллиантом, испытать небывалое блаженство.
Он лежал на диване посреди разноцветных кальянов, которые шествовали один за другим, как экзотические птицы. Интернет бушевал. Порожденная Вероновым буря летела от сайта к сайту. Ее разносили буйные блогеры, подхватывали остряки. Веронова проклинали, грозили ему судом. Им восхищались. Приводили отрывки текстов о раскулаченных крестьянах, расстрелянных маршалах, убитых режиссерах и академиках.
«Будь проклят ты, сталинский ублюдок! Тебе гореть в аду».
«Сталин – не человек, а скорость света. А ее невозможно остановить».
«Давайте одумаемся, проведем спокойную дискуссию: “Кто для России Сталин?”»
«Мало вас Сталин стрелял! Жаль, не дострелял».
«Сталин – кровавый карлик, который съел сердце России. А вы все – жиды вонючие!»
И множество фотографий иконы с генералиссимусом и золотым нимбом.
Волны, порожденные его эксцентрической выходкой, расходились по Интернету. Вибрация растревоженного мира накладывалась на другие вибрации, одна волна проникала в другую, их сложение меняло зыбкое пульсирующее поле, в котором происходило множество одномоментных событий. Русские самолеты пикировали на Алеппо. Ополчены Донбасса шли в наступление, выбивая противника из поселка. Разгневанный американский президент показывал кулак журналисту Си-эн-эн.