Как Антонио даст о себе знать, может быть, птичьей трелью? — Два раза он останавливался, прислушиваясь к птичьему щебету — только для того, чтобы убедиться, что щебетали действительно птицы.
Антонио сидел, поджидая его, в зарослях агавы. Листья высотой в человеческий рост хорошо скрывали их обоих. Он мог сообщить следующее:
Он согласен помочь Жорди — но ему нужно время. Сам он не может подойти к французскому берегу, но попытается устроить ему встречу с одним рыбаком — французом, он его знает, и как-нибудь ночью Жорди сможет перейти из одной лодки в другую. Он лично не возьмет никаких денег — Жорди его товарищ, как он сказал, — но французу придется заплатить.
Кажется, он вздохнул с облегчением, увидев, что Давид согласен уплатить названную сумму и что он сразу же вынул свой бумажник.
— Я дам о себе знать, как только договорюсь с французом, — сказал он и исчез.
Нежные розоватые краски были такими красивыми, но предвещали они шторм, как сказали рыбаки. И действительно, разразился страшный шторм, так что три дня в море было выйти нельзя.
Антонио не появлялся.
Зато появились жандармы.
Давид и Жорди сидели и играли свою бесконечную партию в шахматы, прислушиваясь к завыванию бури в деревьях, к тысячам скрипучих звуков в старом доме, когда в дверь постучали. С лестницы показалась голова Анунциаты, в ее глазах был страх.
— Это он, лейтенант…
— Один?
— Да.
— Пойдите и откройте, быстро, — распорядился Давид. — И пусть все двери стоят настежь.
У Жорди не было времени спускаться в свой тайник, он только успел броситься под кровать Давида, положившись на провидение. В последнюю секунду Давид рывком задвинул за ним его кофейную чашку. Только что на столе стояла роковая лишняя чашка.
Давид сидел и играл сам с собой в шахматы, когда к нему поднялся лейтенант.
Он понюхал воздух, глаза его обшарили каждый уголок.
— Разве в эту игру можно играть одному? — осклабился он.
— У меня нет другого выхода, пока не вернется жена, — пожал плечами Давид. — Не хотите ли сыграть со мной, хотя бы одну партию?
Лейтенант отклонил предложение.
Формальным поводом его прихода было зачитать протокол, составленный во время обыска, и получить подпись Давида. Да, все верно. Потом он попросил разрешения воспользоваться туалетом — и ему удалось заблудиться, так что по дороге он смог заглянуть в два шкафа, прежде чем добрался до места.
Но на этот раз настоящего обыска не было.
— Уфф, — произнес Давид после ухода лейтенанта и опустился на стул, почувствовав слабость в коленях.
Жорди был так бледен, что казался зеленоватым, и поэтому резче проступили его веснушки.
— Сегодня вечером я пойду и сдамся, — сказал он.
— Черта с два! — сердито воскликнул Давид. — Сейчас ты связался со шведом, а мы народ упрямый…
Но вдруг его поразила одна мысль:
Неужели он стоит тут и корчит из себя героя за счет Жорди?
У Мигеля — где располагался его пост подслушивания, жандармы исчезли и старички вновь вернулись к своим излюбленным занятиям. Наконец-то они могли поговорить о рыбаках, взятых во время облавы.
— Теперь их упекут как следует, — передавалось из уст в уста.
«Упекут как следует». Мрачно, но ничего катастрофического.
Бежавшим контрабандистам грозила смерть. Оставшихся и осужденных к наказанию ожидало тюремное заключение (и штраф, но на нет, как говорится, и суда нет).
— Слушай, Пако, риск очень велик. Ты не хочешь лучше быть наказанным вместе с другими?
В конце концов Жорди давно уже успел познакомиться с тюремными стенами, а ущемлением гражданских прав его особенно не застращаешь.
Жорди взглянул на Давида и закусил губы, чтобы не сказать лишнего.
— Давай, выкладывай! — сказал Давид.
— Ты наверно думаешь, что меня ждет такое же наказание, как и других?
— Но ведь… наказание должно как-то соотноситься с содеянным…
— Не для того, кто стоит вне закона, — ответил Жорди.
И опять на Давида повеяло леденящим ветром страшной опасности.
— Значит, ты собирался сдаться из-за нас? Чтобы не скомпрометировать нас?
Жорди кивнул, но сразу же поправился.
— Нет, я сам никуда уже не гожусь. Не имею достаточно сил и уверенности в себе. Да и надежды на лучшее будущее тоже.
Давид взглянул на эту тщедушную сломленную фигуру, и лицо его стало упрямым, а голос мягким:
— Пако, дружище, — проговорил он. Я принадлежал к зажиточным людям в зажиточной стране. Никто от меня никогда не требовал, чтобы я рисковал своей шкурой ради человека или ради идеи. Но на этот раз я получил вызов и не отступлюсь ни за что на свете.