Давид ничего не ответил, но взгляды обоих непроизвольно обратились к закрытым дверям.
Они остались одни. Одни — несколько украденных минут. Казалось, Люсьен Мари вот-вот упадет в обморок; Давид в тюрьме, и опять она во власти страха и нависшей опасности, как во время оккупации.
Он взял ее за плечи и попытался вдохнуть в нее мужество. У него тоже была минута слабости, но ее страх и тревога вернули ему спокойствие.
Мы знали, на что шли. Мы ведь не жалеем, что поступили именно так, скажи?
Нет, она не жалеет.
Деньги. Он не успел их получить, а те, что у него были, он отдал как задаток Антонио.
— У меня есть, — неожиданно сказала она. — То есть у Пера, Вчера я получила письмо из дому, и в нем был чек, подарок Перу ко дню рождения.
— Рано ему приходится содержать своих престарелых родителей, — невесело усмехнулся Давид.
Но сегодня они не могли улыбнуться по-настоящему; просто черты лица у них обострились еще больше.
— Как ты думаешь, сколько… — спросила она с трепетом.
На это он не мог ответить.
— Будет суд, так большой срок дать мне не могут. А вот если все пойдет втихомолку — тогда тебе придется поехать в Париж и обратиться там в консульство и к юристам…
Анжела Тереса вышла в холл в тот момент, когда они собрались уходить. Она спросила оскорбленно:
— Вы уходите — сегодня?
— Мне совершенно необходимо, сеньора Анжела Тереса.
— Пойдемте, — приказал лейтенант.
Тогда Анжела Тереса все поняла — и засмеялась. Это были довольно-таки жуткие звуки — смех, потерпевший крушение, чувство, сошедшее с рельсов. Было видно, что лейтенанту хотелось убежать.
Не колеблясь, она сделала вызов представителю власти:
— Вы собираетесь арестовать его за то, что он помогал Эстебану? А он и понятия об этом не имел! Он ведь иностранец и знать ничего не знал о том, что мы здесь замышляли! Пойдемте, вы увидите, как все было хорошо подготовлено. Пойдемте, я покажу вам убежище. Анунциата, отодвинь кровать!.. Что там такое? — спросила она и внезапно остановилась, увидев ребенка на руках у Анунциаты.
Но теперь уже заинтересовался лейтенант. Он приказал жандармам отодвинуть кровать, и тут обнаружил лаз, а под ним подполье.
Он обернулся и посмотрел на Давида. Оба они вспомнили, как хитроумно провела его Анжела Тереса, когда он собрался пошарить под кроватью.
— Вы знали об этом, — сдвинул лейтенант брови.
— Тогда нет, — покачал головой Давид. — Потом, разумеется, узнал.
— А вы? — продолжал он, указывая на Анунциату. Люсьен Мари поспешно взяла ребенка, потому что Анунциата так затряслась, что чуть его не уронила. Она упала на колени, подняла вверх сцепленные руки.
— Это все Анжела Тереса!.. Это она меня заставила… Ведь она здесь хозяйка… а я только бедная служанка… я всегда ее предупреждала и говорила, что не повезло Мартинесу Жорди…
Она была такая маленькая, сгорбленная. Маленькая, недалекая и напуганная. Для нее жизнь, сама сладостная жизнь, была только будничными хлопотами по хозяйству в чужом доме. Она любила эти хлопоты. Чужой дом? Ах, до чего же неважно, кто записан на бумаге его владельцем, когда приходит старость! Никто не может ходить больше, чем по одному полу, сидеть больше, чем на одном стуле, умереть больше, чем в одной постели; а потом тебе вообще не нужно уже ни пола, ни стула, ни кровати, ты не можешь взять их с собой. Всем этим она пользовалась так же, как Анжела Тереса, поэтому этот дом был также и ее домом. Больше даже ее, потому что все эти вещи знала и использовала именно она. Она никогда не знала мужчины, но любила старый большой веер, которым каждое утро раздувала огонь в очаге, и выкрашенный в черную краску горшок, в котором они варили себе рыбу и картошку. У нее не было детей, о которых ей нужно было бы горевать или заботиться, зато она всегда очень аккуратно, вечером и утром, выпускала погулять старую собаку и клала кости из супа в ее миску.
Нельзя сказать, чтобы она не любила Жорди, или еще кого-нибудь, но мысль о том, что ее могут заставить покинуть этот дом и все, к чему она здесь привыкла, была для нее непереносимее, чем смерть Жорди или кого-нибудь другого.
Она была как старая кошка, привыкшая больше к дому, чем к людям.
Давиду и Люсьен Мари было тяжело смотреть на эту сцену, и они отвернулись, лейтенант сделал движение, заставившее ее замолчать и стушеваться.
Единственным человеком, не испытывавшим ни страха, ни волнения, оказалась Анжела Тереса. Она просто ничего не слышала. Села на свой обычный стул с высокой спинкой. Она очень устала. Она сказала то, что хотела сказать, на жандармов и на их рыскание по дому она не обращала внимания. Теперь она сделала слабую попытку поиграть с ребенком на коленях у Люсьен Мари, но он был для этого еще слишком мал.