Эль секретарио вышел из помещения и стал вполголоса совещаться с лейтенантом. Возвратившись, он решил переменить тактику и сделал попытку прийти к соглашению.
— Вы стали соучастником преступления по ввозу контрабанды. Вас может ожидать долгое тюремное заключение. Вы это знаете? — обратился он к Давиду.
— Да, — пересохшими губами вымолвил Давид.
— Но допустим, мы вас помилуем. У вас есть жена и маленький ребенок, не правда ли?
И на этот раз Давид сумел выдавить из себя только хриплый звук, означавший утвердительный ответ.
— Предположим, как я сказал, мы вас помилуем. Согласны ли вы дать честное слово, что никогда ни слова не напишете о деле Жорди — или вообще что-нибудь против режима в нашей стране?
На стене тикали часы. Эль секретарио улыбнулся чарующей, по его представлению, улыбкой. Давид вытер рукой лоб, как когда-то — он видел — в этой же комнате делал Жорди.
Было бы так просто… Он не был писателем-памфлетистом. А политическим писателем и того меньше. Какое бы имело значение, если бы он…
Но честное слово… его он не сможет нарушить. Оно будет у него затычкой во рту, оно станет душить его писательский голос.
— Нет, — ответил Давид напряженным, глухим голосом.
Неужели Морис и его сподвижники никогда не испытывали сомнений в подобной ситуации, никогда не знали искушения? Тогда он не из их породы.
Эль секретарио в бешенстве указал ему на дверь.
Давида увели обратно в камеру.
На следующий день его привели опять — на допрос, как он полагал.
На этот раз эль секретарио был застегнут на все пуговицы и в белом воротничке. Нет, никогда испанец не бывает смешным, даже этот маленький жирный человечек. Он стоял, а сзади него наискосок застыл лейтенант. Серьезность окутывала их, как плащи окутывают тореадоров. На миг Давид увидел их, как на картине — портреты испанцев, любого столетия: оба их лица, одно жирное, другое сухощавое и широкое, с крепко сжатыми губами и черными, непроницаемыми глазами католиков.
Эль секретарио держал в руках какую-то бумагу.
— Вот ордер на вашу высылку, — заявил он. — В течение двадцати четырех часов вы обязаны покинуть Испанию.
Давид не понял.
— Но ведь я не давал честного слова, — сказал он немного испуганно, как будто честное слово они могли вырвать у него во сне.
Эль секретарио и бровью не повел.
— Через двадцать четыре часа вы должны быть по другую сторону границы, — повторил он, повернулся на каблуках и вышел из комнаты.
Давид вопросительно посмотрел на лейтенанта.
— Вы свободны, — подтвердил тот. — Можете идти домой. При условии, о котором вам только что сообщили.
— Почему же я так легко отделался? — спросил Давид, как будто опасаясь расставленной ловушки.
Лейтенант пожал плечами:
— Вот видите, мы можем проявить и мягкость. К тому же оказалось, что ваше участие во всей этой истории было самым пустяковым.
Давид резко вскинул голову. Но слова, вертевшиеся у него на языке, к счастью, так и остались непроизнесенными.
Они ничего не узнали об Антонио.
Давиду выдали его портфель и под эскортом проводили до двери. Не нужно было даже возвращаться в камеру.
Его выставляют из страны.
Теперь мимо «Магги» и «Персиля», к площади с белым каменным фонтаном и балконами.
Там, у поворота, по другую сторону площади, пустая лавочка Жорди.
Люди останавливались, глядели ему вслед, множество глаз следило за ним из магазинов и из почты.
Удивлялся исходу дела не он один.
Он ни с кем не здоровался, никто не осмеливался поздороваться и с ним.
Четыре дня в тюрьме, — а у него было такое чувство, будто он восстал из могилы, будто снова вернулся к живым из мертвых.
Теперь он бы лучше понял Жорди.
Перед кинотеатром сторож наклеивал новую афишу о фильме с боем быков в новогодний вечер: «Завтра: эль матадор». Слово, как рыбья кость, застряло у него в горле. Эль матадор — это убийца. Тот, кто себе и публике доставляет изысканное наслаждение, закалывая затравленное животное.
Только когда он прошел мост и неизменных женщин, стирающих белье в реке, до него, наконец, дошло: я свободен. Я иду домой к Люсьен Мари и малышу.
Он пустился бегом.
Через пять часов они сидели в такси Гонзалеса и смотрели через большую дыру у тормоза, как красно-бурая земля убегает назад.
Дома у них началась страшная паника, когда Давид обнаружил, что они не успеют перебраться через границу до назначенного срока, если поедут завтра, хотя бы и утренним поездом.