— Мне хочется прочесть ее как следует, — признался он и засунул книгу под мышку.
Она с облегчением вздохнула, как будто бы выслушала положительную рецензию.
Но тут прилив скромности и естественности ее оставил. Опять она извивалась, опять ее взгляд пополз, как щупальцы присасываясь к его нервным центрам:
— А когда ты покажешь мне город?
6. Париж
Письмо такое веселое.
Действительность такая унылая.
Почему человек скрывается под маской от того, кого любит?
Чтобы его спровоцировать.
Необходимо, чтобы хоть что-нибудь изменилось, пусть даже в худшую сторону, нет больше сил терпеть, за каждым словом угадывается настойчиво повторяющееся желание переменить обстановку. Каждая клеточка в такой момент томится в человеке от желания взорваться, взлететь — а там будь что будет.
Даже в отношении Давида?
Да! Взлететь от него — или взлететь к нему.
Люсьен Мари плотное закуталась в халат, потрогала батареи. Холодные, как всегда. Она замерзла. На улице забрезжило утро, серое, февральское, оно без всяких прикрас показывало все некрасивое, разрушающееся: испачканную штукатурку, дома, взывающие о ремонте, переполненные бачки с мусором в ожидании опорожнения, людей раннего утра — голодных, замерзших, плохо одетых; поздних дебоширов, с лицами, раздрябшими и выражающими одну безнадежность, одно отвращение и усталость.
Сгиньте же! — подумала она в приступе внезапного отчаяния. Спрячьтесь, измените, наконец, форму. Ведь глазам больно от всего этого уныния.
Возьму и как-нибудь попробую сделать невозможное. Выпрыгну в окно, полечу через крыши — туда, где распускаются розы и восходит солнце.
Старушка в постели пошевелилась. Люсьен Мари сменила тетю Жанну у постели бабушки, чтобы та могла сходить к утренней мессе.
Год назад доктор заявил, что бабушке и дня не прожить, — а она все жила и жила, всегда на границе между жизнью и смертью, жила какой-то таинственной жизнью, как растение. И откуда-то брала силы, тоже как растение, запасающееся питанием впрок, потому что время от времени вдруг открывала глаза и становилась самой собой — произносила изящные шутки, помыкала своей дочерью Жанной, тоже уже старушкой. Могла даже принимать визиты. Но если визит затягивался, то получалось, как с Золушкой во дворце. Наступал час, когда взгляд ее тускнел, она начинала заговариваться. Верной Жанне приходилось быстренько выпроваживать визитеров…
Люсьен Мари бережно попоила ее с ложечки из стакана с отваром из разных трав, полезным, как говорят, для старых людей. У него был запах полыни, но больше, пожалуй, ничто не объединяло его с напитком Бодлера.
В квартире так тесно.
Хорошо бы ей иметь крохотную квартирку, мечтали они с Давидом, где бы он мог ее навещать. Но где ее взять, в сегодняшнем Париже?
Приходилось радоваться и дивану в холле у трех старушек — в ее семье, и без того живущей в тесноте.
Но это опасно. Иногда ей казалось, что их воля, их образ мыслей начинают расти над ней, как водоросли, оплетая ее, пока она спит.
А личной жизнью она жила только, когда куда-нибудь уезжала — или делала вид, что уезжает — и неделю проводила с Давидом.
Но одной неделей долго не проживешь. Пока солнышко взойдет, трава… пока виноград созреет…
Терпение, говорит тетя Жанна. Терпение. Скоро будет лучше.
Да, но теперь ее терпению пришел конец. Может быть, на нее так подействовала «реабилитация» семьи Вионов? Выпрямилась одна пружинка у нее внутри и не желает больше принимать прежнее положение.
Она решила, что надоела Давиду, и он, готовя отступление, не пишет ей, и не заехал в Париж. И тут вдруг его телеграмма.
Она вынула из кармашка халата сильно смятый листок бумаги. Но зная об этом, она совершенно так же как он, стояла и рассматривала дату. Он послал его до того, как получил ее второе письмо? Из-за этой дурацкой цензуры никогда не знаешь, сколько времени она идет туда — один или три дня.
Если это был ответ, спровоцированный ею самой в какую-то минуту слабости, дело менялось мало. Такое-то предложение выйти замуж она могла бы выжать из него и раньше, за все эти годы. Иногда он делал его сам, по своей воле, просто из одного уважения к чувствам дамы.
Но были и другие послания…
Письмо, например, полученное ею, когда они расстались после Сен Фуа. В нем была мольба и смятение, и оно не оставило ее равнодушной. «Моя любимая, оставайся только моей любимой — и не приколачивай меня к себе, как гвоздями. Будь той, что убегает, и той, что возвращается — не слушай, когда я прошу, будь моим беспокойством и моим гневом, моей любовью и моим отчаянием. В душе у меня сидит самый бесцветный обыватель, он вовсе не прочь обосноваться в приличной обстановке, где художник обязательно задохнется — помоги мне, чтобы этого не случилось…»