Сейчас он вспомнил ее хриплый голос и блестящие от жара глаза, и подумал: бедная девочка, какая она была беспомощная, при всей своей деловитости. Даже когда волны лихорадки, как волны прибоя, накрывали ее с головой, она рассчитывала только на свое собственное умение плавать. Она сама была и пациентом и врачом, он не понадобился даже для того, чтобы подать ей ложечку с лекарством.
Разве мог он знать, насколько она была несчастлива из-за того, что он этого не сделал?
Он почувствовал, как Люсьен Мари всей своей тяжестью привалилась к его плечу. Ничто не могло быть ей более чуждым, чем лечить себя по будильнику. Он знал ее способность страстно чему-нибудь отдаваться. А вдруг она так же страстно отдастся и болезни и… Что же так долго не приходит доктор?
Нет, вот он, наконец-то. Монахини ждут их в своей больнице.
Шофер поехал зигзагами вверх по склону горы, машина подпрыгивала и сотрясалась. Каждый толчок все более болезненно отдавался в теле Люсьен Мари.
Монастырь расположился на горном уступе. Белые стены среди кипарисов, лавров и высоких тополей.
Две монахини в средневековых одеяниях ожидали их у ворот. Они очень приветливо приняли Люсьен Мари, но у Давида появилось знобящее чувство, что их уход за больным и лечение относятся к той же эпохе, что и одежда.
Казалось, они только и ждали, чтобы он оставил ее им, а сам исчез вместе с машиной, и внезапно он решил так и сделать.
— Я вернусь опять, — успокоил он Люсьен Мари, и они с шофером опять со страшной скоростью понеслись на старой колымаге, петляя и подпрыгивая, вниз с горы.
— Вы не знаете, где живет доктор Стенрус? — спросил он.
Ну как же, Гонзалес знал, конечно. И опять они понеслись, петляя по серпантинной дороге, только теперь уже вверх, на склон другой горы, огибая углы, мимо пропастей, и, наконец, подъехали к другому горному выступу, с низким домиком среди тополей и алоэ.
Госпожа Стенрус вышла на крыльцо, величаво сняла с себя кухонный передник, отложила полуощипанную курицу и заявила, что муж ее лежит в постели.
— Он болен?
— Нет, отдыхает перед завтрашним днем. Завтра у него ответственный день…
В маленькой голой белой комнатке лежал Туре Стенрус в полосатой пижаме, и лицо у него было еще более апоплексически малиновое, чем обычно.
Давид спросил в отчаянии, сознавая свою беспомощность:
— Ты не можешь встать и пойти со мной? У Люсьен Мари заражение крови.
— А кто такая Люсьен Мари?
Ах да, верно. Опять эта вынужденная ложь, ей бы следовало наконец стать правдой.
— Моя жена. Разве я тебе не говорил, что женился вторично, на француженке? Она приехала сюда…
Рана в запястье. Инфекция. Слишком молодой доктор-испанец. Увезли в монастырскую больницу. Очень серьезно…
И, наконец, крик о помощи, от соотечественника к соотечественнику:
— Туре, дорогой… Что мне делать, вдруг они станут лечить ее молитвами и пиявками?
Доктор Стенрус уже скинул свои тощие ноги с края постели. Из-за двери послышался крик:
— Туре нельзя вставать! У него давление!
— Молчи, женщина, — громко сказал доктор Стенрус и оперся о край кровати с блаженной радостью озорного мальчишки: наконец-то ему представился случай быть непослушным.
Дага Стенрус с ненавистью поглядела на Давида.
— Люсьен Мари так тяжело заболела, — промолвил он умоляюще.
Она немного смягчилась. Ведь оба они боролись за тех, кого любили.
— Давай сюда костюм, — распорядился доктор Стенрус, и жена повиновалась, не протестуя, держала брюки, помогая каждым движением, так, как когда-то привыкла ассистировать ему в качестве медицинской сестры. Тем временем Стенрус задавал Давиду четкие, лаконичные вопросы.
— Ведь Туре психиатр, — вступилась опять Дага, — не может же он вмешиваться в компетенцию хирурга?
— Да, ты, разумеется, не рассчитываешь, что я буду оперировать? — повернулся к нему доктор Стенрус.
— Нет, — успокоил его Давид. До него едва ли что доходило, кроме того, что у него горе, и он кричал о помощи. — Но с твоим престижем… и знаниями современной медицины…
Стенрус отодвинул в сторону жену и решительным, хотя и несколько петляющим шагом направился к машине. Дага передала свою курицу прислуге и с неменьшей, чем у него, решительностью, протиснулась на заднее сиденье. Будет по крайней мере с ним и сможет ему помочь.
Машина понеслась; она трещала и стонала, двигатель то и дело глох, потом неохотно начинал тарахтеть опять.
Гонзалес вытер пот со своего обветренного лба и сказал Давиду:
— Я всегда так волнуюсь, когда кто-нибудь болен, и как только моя карета это почувствует, сразу же начинает куролесить. То же самое у меня было, когда я ездил на осле. Ослик сейчас же соображал, что…