Голос водителя смешался с кашлем двигателя, стал символом некой вечности, препятствием на пути вперед. Вниз, в долину, потом обратно, вверх, на следующую гору. Кошмар езды серпантинами, то туда, то обратно, через иссохшие красные горы, окаймленные серо-зелеными агавами. Горы лихорадки, заросли лихорадки — кто-то ждет тебя, кто-то задыхается, кто-то горит в жару. Нужно вперед, но на пути горы, и бесконечная дорога вверх, вверх, мощными зарослями встает перед тобой колючее алоэ, силы изменяют тебе, лошадиные силы такси тоже не выдерживают, древний кузов сотрясается и громыхает — вот-вот распадется на свои изначальные части. Дыра около тормоза такая большая, что в нее можно опустить чуть ли не всю ногу, а там внизу несется назад дорога.
Наконец машина остановилась у самой лестницы монастыря, вплотную к ней. Гонзалес придержал дверцу и помог доктору Стенрусу выползти наружу.
Давид расплатился, а чета Стенрусов поднялась тем временем по лестнице и постучала старинным дверным кольцом в форме ящерицы.
— А вдруг они не захотят нас впустить? — начал нервно Давид.
— Предоставь это мне, — вполголоса произнес доктор Стенрус, но в этот момент одна из монахинь показалась в смотровом окошке.
У него были все основания рассчитывать на свой авторитет. Когда только что туда приходил Давид, это был женский монастырь, куда лицам мужского пола вход воспрещен, кроме специально отведенных часов посещения. А когда с сестрой-привратницей поговорил Туре Стенрус, а сестра-привратница сходила за матушкой-настоятельницей, то теперь это уже была больница, где были рады видеть знаменитого доктора из другой страны. А также — хотя и с меньшим удовольствием — и лиц, составляющих свиту знаменитого доктора.
Они зашагали через прохладные сумрачные сени, через залитые солнцем внутренние дворики, вверх по темной лестнице, через выбеленный известкой коридор, вскоре раздвинувшийся в приемную. Там стояла высокая скамья с прямой спинкой, наподобие хоров в церкви.
Движением руки настоятельница предложила им присесть.
— Мне бы хотелось немедленно переговорить с врачом, — обратился к ней Стенрус.
Ее тонкая рука в широком рукаве вспорхнула в непререкаемо отклоняющем жесте.
— Доктор сейчас оперирует, ему нельзя мешать. Посидите пока здесь. Вероятно, это не займет много времени. — И удалилась, вежливо отступая к дверям. Над ее авторитетом был не властен даже Стенрус.
Дверь распахнулась, выкатили носилки. Обычные, выкрашенные в белый цвет больничные носилки, окутанные запахом дезинфекции, — но по белому монастырскому коридору их везла монахиня в своем средневековом одеянии. На носилках без сознания лежала Люсьен Мари.
Давид громко перевел дыхание. Он уставился в изумлении, все уставились в изумлении — на приближающихся носилках лежала женщина с грудным ребенком.
Нет, конечно, никакой это был не ребенок, а просто рука Люсьен Мари, положенная высоко на подушку и перевязанная, как толстый узел из ваты и бинтов.
Еще в своем забрызганном кровью халате и темных резиновых перчатках вошел молодой врач, держа что-то очень маленькое между указательным и большим пальцем.
— Посмотрите! — сказал он, показывая Давиду маленький острый кусочек стекла. — Этот инфицированный осколок парижский хирург взял и зашил ей в руку… Ничего удивительного, что снаружи все залечилось, а в глубине образовалась инфекция!
Это был вполне понятный триумф молодого и неуверенного в себе провинциального врача, прекрасно понимающего, что все эти иностранцы нисколько не верят в его умение. Доктор Стенрус представился ему, и оба врача погрузились в обстоятельную беседу о пенициллине и ревизии раны, о путях распространения инфекции и угрожающем истаивании лимфатических узелков.
Давид их не слушал, он быстрым шагом пустился догонять носилки. Он догнал их в тот момент, когда монахиня открыла дверь в одну из палат. И отпрянул назад. На мгновение он увидел смутную картину, но с деталями в стиле сюрреализма: женщин в постелях — белые расплывчатые лица под черными копнами волос, коричневые, как земля, морщинистые лица с льдисто-серыми космами, женщин сидящих, женщин лежащих, сгорбленные спины, руки, перебирающие одеяло… Казалось, он заглянул прямо в «Desastres»[10] Гойи.
— Сеньор, — остановила его молодая монахиня. — Мужчинам входить в палаты запрещено.
— Но ради бога, дайте ей отдельную палату!
Монахиня сказала, тактично опустив глаза: