Давид вздрогнул, узнав острый птичий профиль: мужчина был шведом, известным стокгольмским врачом. Ему вспомнилась фраза: «Доктор Туре Стенрус и его красивая жена». Так их обычно называли еще лет десять назад.
Непроизвольно Давид прикоснулся рукой к несуществующей шляпе. В то время он носил шляпу.
Они ответили на его приветствие с изумлением и плохо скрытой досадой, сказали что-то друг другу и свернули в переулок на берегу.
У Давида площадь пошла кругом перед глазами. Ведь это самое настоящее оскорбление — когда человек лучше с дороги свернет, чем с тобой встретится. Только откуда у него внутри этот дробный стук больших барабанов страха, откуда этот внезапный трепет от бормашины его совести?
Он и Эстрид встретились с четой Стенрусов на каком-то званом обеде, давно еще.
Да, разумеется. Доктор Стенрус был другом Бьёрна Самуэльссона, и вполне понятно, что он занял сторону его и Эстрид. В Давиде же он видел только мужа, бросившего на произвол судьбы свою великолепную жену.
Доктор Стенрус? Тот, кто когда-то устроил скандал на всю страну, выпрыгнув из окна своей приемной, битком набитой ожидавшими его пациентами, захватив с собой в машину самую красивую медицинскую сестру и оставив своих больных, больницу и семью. Да, целую приемную, заполненную ожидающими его пациентами. И не только жену, но и целый выводок детей.
И теперь он поворачивается спиной, встретив Давида? А тогда доктору едва удалось замять скандал. Было объявлено, что у него нервное расстройство и потеря памяти, оформили ему долгосрочный отпуск. После различных формальностей, связанных с разводом, медсестра была принята уже в качестве новой госпожи Стенрус, старая исчезла за кулисами. В конце концов эта пара оказалась окруженной неким романтическим ореолом, «доктор Стенрус и его красивая жена».
Но кто знает, может быть, и у доктора Стенруса имелись свои боевые барабаны, выбивавшие ритмы вражды? Своя бормашина, терзавшая его? Возможно, теперь он ненавидел себя за свой поступок, и ненавидел во сто крат больше, когда видел свое отражение в другом.
Давид вздохнул спокойнее, разобравшись в нанесенном ему оскорблении, поняв его причины. Подумал: если они останутся, мне придется отсюда убираться.
Но надеялся все же, что уберутся они. Раньше он не бывал в этой части Испании, Солас только-только начал перед ним раскрываться, приоткрыл свои тайны, свое настроение, свою собственную своеобразную жизнь. Ему не хотелось покидать этот маленький старинный городок, где еще мирно уживались античность и средневековье. Где все двери во внутренние дворики были всегда гостеприимно распахнуты настежь, в крайнем случае с напоминанием на каталонском языке: Dieu vosguard, — Бог вас видит.
Давид пошел пообедать в кабачок Мигеля, в котором обычно собирались местные рыбаки. Наученный горьким опытом, нагнулся, — переступая порог, и вошел в низкое, темное помещение. У входа в бар величиной с домашнюю кладовую: там пропускали рюмочку, закусывая мелкими, жаренными в жиру, каракатицами. Затем сам трактир, старый, с открытым очагом и выщербленным дубовым столом, за которым сидели рыбаки и, потягивая вино из кружек, играли в карты. Подгоняемые голодом, они иногда могли наведаться и к себе домой, но скоренько оттуда возвращались с куском только что зажаренной рыбы между двумя ломтями хлеба, приготовленными для них женой. День они таким образом коротали у Мигеля, а ночью ловили рыбу, и Давид часто спрашивал себя, как складывается их семейная жизнь и какова же, собственно, рождаемость в этом уголке земного шара.
Внутри самого кабачка имелась еще парадная комната с радио, но туда препровождали только именитых господ и туристов. Постоянная же клиентура чувствовала себя хорошо и уютно и в большой комнате, сидя без пиджаков, в одних рубашках. Они так и проводили здесь всю свою жизнь. Все это был хороший народ, эти рыбаки, они терпеливо сносили присутствие Давида, когда он присаживался к ним после обеда, смеялись над его отсталостью в каталонском языке и изо всех сил старались, чтобы он не пропустил самой соли в их россказнях.
И теперь, когда Давид вошел в парадную комнату, чтобы приступить к своему запоздалому завтраку, кого же он увидел, как не чету Стенрусов? Он остановился, обескураженный. Отступление было невозможно, поздороваться с ними как со знакомыми после встречи на площади, было еще невозможнее.