— Сеньора Фелиу. Но все, по-моему, называют ее Анжела Тереса.
— Мне уже нравится Анжела Тереса. Мы поймем друг друга.
— Вот только… — замялся Давид, — о ней ходят разные слухи: что она очень странная, и даже недоступная. Боится людей.
— Еще бы, вполне понятно.
— И ты все же хочешь там жить?
— Больше, чем когда-нибудь.
Люсьен Мари опять опустилась на подушку, сказала мечтательно:
— У тебя нет такого чувства, что тот белый дом стоит и нас ожидает? И она нас ждет. Чтобы живые люди разорвали вокруг нее круг одиночества и холода.
— Это можешь сделать только ты, но не я, — сказал Давид.
— Ты же сделал это со мной, — произнесла она тихо.
— Ну что ты…
— А как ты думаешь, каково мне было в Сен-Фуа-де-Луп, пока не пришел ты? Заживо замурованная в той маленькой мертвой аптеке… Никто не обращал на меня внимания.
Он обхватил руками тоненькую фигурку в постели. И они сидели, прижавшись друг к другу, захваченные мессой своих воспоминаний, которую время от времени служат влюбленные в память о своем первом свидании.
Вдруг она вспомнила то, о чем часто думала по ночам. И прошептала:
— Видела аббатисса наши паспорта?
Насплетничать могут и документы.
Он прикрыл руками ее ухо и прошептал:
— Сержант Руис их караулит, пока мы их не потребуем.
Ему было приятно поймать ее удивленно-восхищенный взгляд: вот это мужчина, смог все так здорово устроить. Но потом в ее взгляде появилась усмешка, а в голосе некоторая настороженность:
— А что поделывает твоя ученица Фауста?
— Она не моя, — буркнул Давид с легким раздражением. — И потом она уже уехала.
Люсьен Мари опустила глаза, чтобы засветившаяся в них радость не рассердила его еще больше. Такая смена настроений была ее отличительной чертой, и они отражались не только в ее лице, но и во всех линиях еще раз.
— Что ты сказала? — спросил он, хотя она не произнесла ни звука.
Она поманила его пальцем, потом, на ухо, прошептала боязливо:
— Следует ли нам раскаиваться в том, что произошло сегодня?
— Почему это мы должны раскаиваться?
Она пробормотала что-то о монастырском уставе и нарушении доверия.
Давид, как истый протестант, возмутился:
— Доверие? Ты заболела и попала в больницу. Ты не давала никаких обетов. Их устав — не наш устав.
Она с облегчением вздохнула, когда он облек все в ясные, простые слова — потому что ведь точно так думала и она сама.
Дело было лишь в том, что иногда ей приходили в голову мысли, взаимно исключающие друг друга, и она с чувством глубокой безнадежности бросалась из одной крайности в другую до тех пор, пока кто-нибудь из тех, кому она больше всех доверяла, не выносил окончательного решения.
Давид сам часто мучился разнообразными сомнениями, но, к своему удивлению, теперь играл роль человека, принимающего решения и выносящего безапелляционные суждения.
Никто раньше не требовал от него чего-либо подобного. Младший брат, слишком юный супруг…
У него появилось ощущение, будто все высокие деревья в лесу вокруг него оказались вдруг сваленными ветром, он стоял совершенно беззащитный под высоким небом. Но рядом с ним находился кто-то другой, едва достигавший ему до плеча…
Это было сладостное чувство.
Из монастыря Давид спустился другой дорогой, через рощу пробковых дубов Педро Фелиу. Стволы их были наполовину ободраны и черны, как будто их обожгло огнем.
Старая собака подошла к нему и близоруко обнюхала его брюки. Она задрожала от удовольствия, когда Давид почесал ей за ушами.
Дом Анжелы Тересы стоял там, где начиналось все великолепие долины. На этот раз Давид подошел к нему с задней стороны, по заросшей тропинке между какими-то одичавшими зарослями, кустами и бамбуковыми рощицами, в два раза выше человеческого роста.
Зазвенел колокольчик, и из дома вышла Анунциата с кринкой в руке. Она остановилась, поставила кринку и засеменила ему навстречу, восклицая хриплым басом, как многие старые женщины в Соласе:
— А, это вы! А я уж решила, что вы передумали и уехали.
Она вытерла пальцы о передник, и они поздоровались за руку. В самом ее приветствии было больше тепла, чем в словах. Давид подумал с удивлением: Люсьен Мари права, они нас и в самом деле ждут.
Анунциата продолжала:
— Как-то вечером приходил Мартинес Жорди и говорил с Анжелой Тересой. Уже давненько теперь пожалуй.
Значит, Жорди поборол все-таки свое сопротивление и навестил старых друзей.
— Жена моя заболела, вот в чем дело, — вздохнул Давид. — Она еще лежит там, в горах, у монахинь в больнице.