— У las monjas[11]? — спросила Анунциата и почему-то рассмеялась. Это было лишь хриплое эхо того смеха, которым она смеялась в молодости. Когда-то он наверно напоминал нежную птичью песенку.
— Ваша госпожа может меня принять? — спросил он.
— Она не совсем подготовлена, — пробормотала Анунциата нерешительно.
Давид прожил в Испании достаточно долго, чтобы понять все хлопоты, связанные с приходом в дом гостя и со встречей с женщиной, безразлично, с молодой или старой, которая не была подготовлена.
— Подождите-ка там, — посоветовала старая служанка и показала на сад. — Я ей скажу о вас, может быть, она захочет вас принять.
Давиду пришлось запастись терпением, потому что прошло четверть часа и еще четверть.
В этот его приход лужайки были уже ярко зеленые, а на многих деревьях за эти несколько недель появилась листва. Невдалеке стоял готовый распуститься куст сирени. Нет, не сирени, хотя очень похожий по виду. Вероятно, одичавшее комнатное растение, он не мог вспомнить названия. Пеларгония? Фуксия? Бальзамин? Когда цветы распустятся, он наверно вспомнит.
Здесь, в долине, упрямый ветер не чувствовался. Все было тихо, усыпляюще тихо — это означало, что тишина была полна приятных, однообразных звуков. Жужжали насекомые, высокая струя источника все лилась и лилась, журча и поплескивая в своем стеклянно-прозрачном падении.
Давид сидел на заросшей мхом ступеньке, и ему казалось, что само неиссякаемое время все течет, течет, и не видно ему ни конца ни края. Но вскоре он забыл и о времени.
Здесь, сказал Жорди, — она обычно сидела и смотрела, как играли ее мальчики…
Сегодня, в том настроении, что царило вокруг, их игры и улыбка матери казались более реальными, чем все то страшное, что пришло позже.
Дробно зашуршал занавес из бусин. Анунциата поманила его к себе. Когда он подошел, она произнесла официальным тоном:
— Сеньора Фелиу рада принять Вас у себя, — и повела его через обычные сумрачные сени в зал, похожий на чистую горницу в шведском крестьянском доме, только более богатом и солидном. Там стояла тяжелая, темная резная мебель. Она не была античной, эта мебель, не было в ней прелести старых, потертых от времени вещей, отличавшей здесь все другие предметы домашнего обихода. Она была точно такой, какую должен был купить себе внезапно разбогатевший испанский крестьянин лет сорок — пятьдесят тому назад, чтобы убедить себя в своем благосостоянии.
Однако и на мебели, и на всей комнате, выбеленной, с метровой деревянной панелью и темными потолочными балками, лежала печать неизъяснимого благородства и достоинства. Пол тоже был темный, бесчисленное множество раз покрывавшийся лаком, пока не приобрел прозрачного, стеклянного блеска. Давид бессознательно ставил ноги так, как будто шел по льду, направляясь к старой женщине в кресле у окна.
У нее были снежно-белые волосы, высоко подобранные черепаховым гребнем, и лицо такое бледное, как будто все эти тринадцать лет она не покидала комнату. Как почти все женщины ее поколения, она была одета во все черное, с кружевной мантильей на волосах и со сложенным веером на коленях.
Она смотрела на Давида большими черными глазами и, еще не дав ему подойти, произнесла с каким-то наивным изумлением:
— И вы действительно хотите жить здесь, несмотря ни на что?
Анунциата встала сзади, наискось от стула хозяйки, и делала ему разные таинственные знаки, в данном случае означавшие, насколько прискорбно такое ее поведение. Куда девалась вся воспитанность Анжелы Тересы? Где торжественность, необходимая при первом знакомстве? Где вежливые фразы, которыми следовало бы обменяться, прежде чем переходить к делу… А она-то здесь трудилась, как рабыня, целых полчаса расчесывала ей щеткой волосы и наряжала в лучшее платье, и в мантилью, какую все другие надевают только в церковь…
Но Давид ответил с облегчением:
— Да, сеньора, мы бы с удовольствием сняли у вас несколько комнат.
Сеньора Фелиу вытянула шею, заглядывая ему за спину.
— А где же она?
Он обернулся.
— Кто?
— Да молодая женщина, что была с вами в тот раз.
Значит, Анжела Тереса наблюдала тогда за ними, спрятавшись за занавеску.
Он рассказал о болезни Люсьен Мари.
— Она у монахинь! — вставила Анунциата, высунув голову из-за кресла.
Анжела Тереса наклонилась вперед, спросила испуганно:
— Она не в тюрьме? Ее не убьют?
Давид незаметно подался назад.
— Нет, сеньора, — только и смог он произнести.
Анжела Тереса зябко закуталась в свою кружевную шаль, потом, слегка покачиваясь и глядя в сторону, пробормотала: