— Мне кажется, нам нужно ехать, — промолвила она незнакомым ему голосом.
Жандарм нахмурился, так как они говорили по-французски, и повысил голос:
— Вы знаете место, где может укрываться Франсиско Мартинес Жорди?
— Нет… да… я думаю… разве вы не видите, у меня жена больна? Я должен найти какую-нибудь машину… Нам нужно в монастырь…
Испанец посмотрел сначала на одного, потом на другого, как будто и тут ожидал подвоха.
— Почему в монастырь?
Давид сжал кулаки и сказал:
— Вы можете быть акушеркой? Я, например, не гожусь… Если бы здесь был Руис, — он бы понял, что нам действительно надо ехать.
— Нечего тут толковать о сержанте Руисе!.. — рявкнул лейтенант, и лицо его окаменело.
Но в это мгновение он увидел, как на лбу Люсьен Мари выступили капельки пота, и тогда послал одного жандарма на велосипеде за машиной.
Когда лейтенант спустился вниз, Люсьен Мари вдруг промолвила:
— А сейчас ничего абсолютно не чувствую. Подумать только, наверно это были просто нервы.
— Все равно нам лучше уехать, — сказал Давид, нашел ее сумку и начал собирать разбросанную по полу детскую одежду. — Тебе надо сделать вид, что у тебя боли.
Но ей не пришлось делать вид, это была только пауза между схватками.
— Где у тебя болит? — нагнулся к ней Давид, когда они сидели в машине, и он услышал, что ее дыхание стало прерывистым, а ногти так впились в его руку, что потом остался след.
Она подождала, пока ее отпустило, потом сказала:
— Боль не в одном определенном месте… Нет, пожалуй, в пояснице… Кажется, будто кто-то пытается у тебя вытащить зуб мудрости, только не совсем уверен в себе и не знает точно, где именно.
Давид погладил ее руку, глядя в затылок жандарму, сидящему рядом с шофером.
— Боишься?
Люсьен Мари бледно улыбнулась.
— Душа-то неустрашима, а вот тело, чувствуется, трусит, — согласилась она. — И потом Пако…
Давид приложил палец к губам. Загорелые уши под черной каской выглядели бдительными.
В монастыре ее приняли без удивления, хотя до предполагаемого срока оставалась добрая неделя. Ее сразу же осмотрели, но посоветовали не ложиться, а пока еще некоторое время побыть в движении. Она попросила оставить ей для компании мужа. Благочестивые сестры заколебались, но потом все-таки позвали Давида. Несколько часов Давиду и Люсьен Мари пришлось вышагивать туда и обратно, туда и обратно в самом дальнем, пустом коридоре время от времени она останавливалась у оконной ниши и стонала, или судорожно хваталась за спинку высокого резного стула.
— Царапай меня, кусай, делай что хочешь, если тебе от этого будет легче, — сказал Давид, чувствуя себя несправедливо пощаженным — и несправедливо обойденным.
Люсьен Мари улыбнулась одними искусанными губами, с которых сошла вся ее пунцовая помада, с видимым усилием взяла себя в руки и торопливо сказала:
— Увидишь Пако, скажешь, пусть попытается перейти границу. Потом пускай разыщет нашего адвоката…
Тихо и отчетливо она произнесла имя и адрес, и он их повторил.
— Он участвовал в Сопротивлении, он сделает, что сможет.
— Вполне вероятно, что Жорди сразу же уехал на какой-нибудь рыбачьей лодке. А может, отлеживается где-нибудь в укромном месте…
— Сходи в город и разузнай, что говорят люди, — сказала она, но тут бессознательно вцепилась ему в руку. Теперь она не могла больше думать ни о чем другом, физиологический процесс захватил ее целиком и нес, как течение в мощной реке.
И Давид как раз в этот момент был гораздо сильнее занят Люсьен Мари и тем, что с ней происходило, чем Жорди. Но в этот момент к ней подошли монахини и взяли ее на свое попечение, ему там было нечего больше делать.
Он еще немного побродил по коридорам с ощущением полного своего бессилия, пока не вышла сестра сказать, что до конца, во всяком случае, еще очень далеко. Он ведь может прийти сюда опять, часов этак через шесть-восемь.
— Шесть-восемь часов! Да ведь ей не выдержать! — воскликнул он испуганно.
— Ну, есть такие, что лежат и по нескольку суток, — дружелюбно сказала монахиня.
Ничего не видя, Давид чуть не ощупью стал спускаться вниз с тех же самых склонов, по которым так усердно взбирался весной, поблуждал немного по улицам, как только что по монастырским коридорам, и в конце концов забрел в бар Мигеля.
Выпив в молчании свою рюмку, он ощутил внутри приятное тепло, постепенно пригнавшее страх. Внезапно он обнаружил, что там царит подавленное настроение, хотя едва ли у всех у них жены находились в родильном доме… Никто не заговаривал о ночной облаве на контрабандистов, что было совершенно неестественно — пока он не увидел серо-зеленые брюки, мелькнувшие во внутренней комнате, и тут уразумел, чем объясняется царящее в баре молчание.