- Знаешь что, приятель? - говорит он и еще при том улыбается. По-моему, между тобой и мной, бляха-муха, неверующим, разница никакая. Ты говоришь, что веришь в загробную жизнь, а знаешь о ней ровно столько, сколько я, то есть ну ни хрена. Что такое царствие небесное?
Ты не знаешь. Где оно? Ты не знаешь. Ну ни хрена ты не знаешь. Я тебя еще раз спрашиваю, летают там на крыльях?
- Да, - говорит Рыцарь. - Летают. Ты доволен? Летают на крыльях.
- Где их там дают? Кто их делает? Там что, завод такой имеется? Там что, лабаз такой есть - распишись и получай свои крылья? А, бляха-муха?
- С тобой невозможно спорить, - говорит Рыцарь. - Ты послушай...
И все сначала.
Здорово было заполночь, когда мы заперлись и спать пошли. Задул я свечу, рассказал Рыцарю. Он это принял спокойно. Полежали мы час в постели - он спросил, как я думаю, не рассказать ли англичанам. Я сказал, нет, не рассказать, потому что сомневаюсь, что ихние расстреляют наших. И даже если расстреляют, то наше бригадное начальство, которое во втором батальоне днюет и ночует и наших англичан прекрасно знает, вряд ли будет гореть желанием, чтоб их кокнули.
- Я тоже так думаю, - сказал Рыцарь, - Страх такой на них напускать теперь - это уж слишком жестоко.
- Так или иначе, а со стороны Джеримайи Донована это очень сильный просчет, - сказал я.
И наутро же обнаружилось, что нам в глаза Гыкеру с Хрипкинсом просто не взглянуть. Целый день мы вокруг дома бродили и разговаривали еле-еле, через силу.
Гыкер, похоже, ничего не заметил, грел себе ноги в золе, как обычно, и вроде бы как всегда спокойно ждал, покуда скажется какой-то просчет. А Хрипкинс заметил, но приписал своей победе во вчерашнем споре.
- Почему не умеете рассуждать так, чтоб не путаться? - строго сказал он. - Эх вы, с вашим Адамом и Евой! Я ж вам не кто-нибудь, а коммунист. Коммунист или анархист, да это во многом одно и то же.
И закружил вокруг дома, бормоча, когда взбредет:
- Адам и Ева! Адам и Ева! Тоже нашли занятие- - яблочки рвать, бляха-муха!
3
Неясно, как мы тот день выдержали, но я был очень рад, когда он кончился. Попили мы чаю, помыли посуду, и Гыкер мирно сказал: "Ну, приятели, как насчет этого?"
Сели, и только Хрипкинс карты достал, слышу - Джеримайя Донован по дорожке топает, и мелькнуло у меня дурное предчувствие. Встал я из-за стола, перехватил его перед домом.
- Чего надо? - спрашиваю.
- Этих ваших неразлучных боевых дружков, - отвечает он, краской заливается.
- Вот, значит, как, Джеримайя Донован? - говорю.
- Значит, вот так. Нынче утром расстреляли четверых наших, одному всего шестнадцать, мальчишка.
- Худо, - говорю.
Тут как раз следом Рыцарь вышел, мы все трое отошли на дорожку, переговариваемся шепотом. А у ворот Финн стоит, здешний начальник спецслужбы.
- Как приступите? - спрашиваю Джеримайю Донована.
- Рыцарь и ты выведете их. Скажете, что их переводят обратно. Так будет спокойней.
- Только не я, - Рыцарь говорит, еле слышно.
Джеримайя Донован зыркнул на него.
- Хорошо, - говорит. - Вы с Финн возьмите инструмент в сарае и отройте яму на том конце болота. Мы с Бонапартом туда подойдем. Да смотрите, чтоб вас не засекли с инструментом. Нежелательно, чтобы среди наших разошлось, кто да что.
Глянули мы, как Финн и Рыцарь свернули к сараю, и пошли к нам. Объясняться я Доновану предоставил.
Он сказал, что есть приказ отправить пленных обратно во второй батальон. Хрипкинс заругался вовсю, а Гыкер ничего не сказал, но видно было, что он тоже расстроился. Старуха была за то, чтоб они не подчинились, и отговаривала их всяко, пока Джеримайя Донован не вышел из себя и не цыкнул на нее. Нрав-то у него, оказалось, премерзкпй. В доме тьма, хоть глаз выколи, зажечь свет никто и не подумал, оба англичанина так в темноте и нашарили, где их шинели, и со старухой простились. Хрипкинс пожал ей руку и сказал:
- Только человек на месте освоится, бляха-муха, какие-то штабные сукины дети решают, что тут слишком клёво, и вышибают тебя вон.
- Тысяча благодарностей, мадам, - - сказал Гыкер, - Тысяча благодарностей за все.
Будто он их впрямь скопил.
Вышли мы из дома и задами пошли к болоту. Только там Джеримайя Донован заговорил. А сам как в лихорадке трясется.
- Нынче утром, - сказал, - в Корке расстреляли четверых наших, и сейчас в ответ на это мы расстреляем вас.
- Что толкуешь? - огрызнулся Хрипкинс. - Мы и так тут, как дерьмо, болтаемся, нам без твоих глупых шуток тошно.
- Это не шутки, - сказал Донован. - Очень жаль, Хрипкинс, но это правда.
И завел свою шарманку насчет долга, как он тяжел.
Вот уж не замечал, чтоб тем, кто много про долг толкует, было от него и впрямь хлопотно.
- Ох, да кончай ты! - Хрипкине сказал.
- Спросите Бонапарта, - говорит Донован; видит, что Хрипкинс всерьез его не принял: - Это правда, Бонапарт?
- Правда, - говорю, и Хрипкинс так и стал.
- Боже мой, приятель!
- Думаю, что правда, приятель, - говорю.
- А говоришь, будто шутки шутишь.
- Он, может, и шутки шутит, а я так не шучу, - ".
обозлился Донован.
- Что ты имеешь против меня, Джеримайя Донован?
- Лично против вас я ничего не имею и так не говорил. Но почему ваши взяли четверых пленных и прехладнокровно их расстреляли?
Он Хрипкинса за руку дергает, тащит, а тому невозможно объяснить, что это мы всерьез. У меня в кармане "Смит и Вессон", я держу палец на спуске и думаю, что буду делать, если они задерутся или побегут, и бога молю, чтобы они сделали хоть то, хоть это. Если б они побежали, я б ни за что по ним не стрельнул. А Хрипкинс хочет знать, Рыцарь за то же или нет, мы ему говорим, что "за", а он спрашивает, почему Рыцарь хочет его кокнуть? Что он нам сделал? Разве мы все не по корешам? Разве мы его не понимаем, разве он нас не понимает? Мы что, хоть на момент воображаем, что он расстрелял бы нас за всех так-их-так офицеров так-ее-так британской армии?
Тут мы и добрались до болота, и меня так затошнило, что я не мог даже отвечать Хрипкинсу. Идем в темноте по краю, а Хрипкинс все нас останавливает, все сначала начинает, будто накручивает, что все мы по корешам, и я уясняю: только когда готовую могилу увидит, убедится он, что есть приказ и мы его выполним. И все время надеюсь что что-то случится, что они побегут или что Рыцарь возьмет ответ на себя. Чую, что Рыцарю тяжче, чем мне.
4
Увидели мы наконец фонарь вдалеке и пошли на свет.
Фонарь был у Рыцаря, а Финн стоял где-то в темноте позади, и когда рассмотрел я, как они молчком затаились в этом болоте, до меня окончательно дошло, что мы это всерьез, и никакой надежды ни на что у меня не осталось.
Гыкер, разглядевши Рыцаря, как обычно, сказал:
"Привет, приятель", а Хрипкинс тут же набросился на Рыцаря и опять ударился в спор, только на этот раз Рыцарю нечего сказать за себя, стоит он, голову опустил и фонарь ногами зажимает.
А отвечать взялся Джеримайя Донован. В двадцатый раз, будто на этом зачкнулся, Хрипкинс спросил, думает ли кто-то, что он расстрелял бы Рыцаря.
- Да, расстреляли бы, - сказал Джеримайя Допован.
- Нет, не расстрелял бы, будь ты проклят!
- Расстреляли бы, потому что знали бы: не расстреляете, так вас самого тут же расстреляют.
- Не расстрелял бы, пусть меня хоть двадцать раз расстреливают. Я не расстрелял бы дружка. И Гыкер не расстрелял бы. Верно, Гыкер?
- Верно, приятель, - сказал Гыкер, но больше просто так сказал, чтоб ответить, а не чтобы в споры встревать. Голос у него был такой, будто открылся наконец просчет, которого он дожидался.
- И с чего вы взяли, что Рыцаря тут же расстреляют, если он меня не расстреляет? Знаете, что я сделал бы на его месте в этом чертовом болоте?
- И что бы вы сделали? - спросил Донован.
- Пошел бы вместе с ним, куда он, туда и я. Последний шиллинг с ним делил бы, стоял бы за него до конца. Никто никогда не скажет, что Хрипкинс покинул дружка в беде.