- Хватит, - сказал Джеримайя Донован и взвел револьвер. - Поручения у вас есть, чтобы передать?
- Пет у меня никаких поручений.
- Молиться по-вашему будете?
Хрипкинс прехладнокровно ляпнул такое, что меня даже тряхнуло, и опять повернулся к Рыцарю.
- Рыцарь, слушай меня, - сказал он. - Мы с тобой по корешам. И раз ты не можешь перейти на мою сторону, давай я перейду на твою. Чтоб ты видел, что я про дружбу всерьез. Давай мне винтовку, и я буду за тебя и за ваших.
Никто не ответил. Мы знали: нет пути назад.
- Слышал, что я сказал? Кончено у меня с этим.
Я дезертир, или зови, как хочешь. В твою чушь я не верю, но она ничем не хуже моей. Ты доволен?
Рыцарь поднял было голову, но заговорил Донован, и Рыцарь опять молчок и потупился.
- В последний раз спрашиваю, есть у вас поручения, чтобы передать? спросил Донован, а голос злой, холодный.
- Заткнись ты, Донован! Ты меня не понимаешь, а эти парни понимают. Они не из тех, чтобы взять дружка да убить. Они никакому капиталисту не слуги.
Мне одному из всей кучи было видно, что Донован поднял свой "Уэбли" к затылку Хрипкинса, и, когда он поднял, я закрыл глаза, попытался молитву припомнить.
Хрипкинс начал было говорить что-то еще, и тут Донован выстрелил; когда грохнуло, я открыл глаза, вижу - падает Хрипкинс, сначала на колени, а потом навзничь, в ноги Рыцарю, и молкнет постепенно, будто ребенок засыпает, и фонарь светит на ноги его тощие и чищеную фермерскую обувку. А мы будто застыли и смотрим, как он, содрогаясь, отходит.
Тут Гыкер вынул носовой платок и начал завязывать себе глаза (в суматохе мы Хринкинсу и глаза завязать забыли), но видит - платок мал, повернулся ко мне и попросил одолжить мой. Я дал ему свой, он связал их и ногой на Хрипкинса показал.
- Он еще живой, - говорит. - Дай-ка ты лучше ему еще раз.
И вправду-таки левое колено Хрипкинса дернулось вверх. Я наклонился, приставил ствол к его голове, потом опомнился, выпрямился. Гыкер понял, что со мной творится.
- Доделай сначала, - говорит. - Все равно уж. Не понять нам, сукин ты сын, каково сейчас ему.
Я стал на колени и выстрелил. Я будто не понимал, что делаю. А Гыкер все с платками справиться не мог, услышал он выстрел и выдал смешок. Я в первый раз услышал, как он смеется, и у меня мороз по спине прошел, такой был жуткий звук.
- Дурачок, - сказал он спокойно. - Прошлой ночью очень интересовался насчет всего этого. А это очень темное дело, приятели, как я думаю. Теперь он знает о нем ровно столько, сколько ему положено, а прошлой ночью все было для него во тьме.
Донован помог ему завязать платками глаза.
- Спасибо, приятель, - сказал он.
Донован спросил, есть ли у него поручения, чтобы передать.
- Нет, приятель, - сказал он. - У меня нет. Но если кто захочет написать Хрипкинсовой матери, письмо от нее у него в кармане. Они с матерью были по великим корешам. А моя супруга бросила меня восемь лет тому назад. Ушла с другим и малыша забрала. Я люблю, чтобы дом был, домашнюю работу люблю, вы, наверно, заметили, но после этого я не стал начинать по новой. Не могу.
Что удивительно, за минуты Гыкер сказал больше, чем за все те недели. Будто от звука выстрела его прорвало, будто теперь всю эту ночь он преспокойно собирается рассказывать о себе. Он нас больше не видел, а мы стояли кругом, как дураки. Донован глянул на Рыцаря, тот головой замотал. И тогда Донован поднял свой "Уэбли", но тут Гыкер опять выдал чудной смешок. Может, он подумал, что мы насчет него удивляемся, или почуял заминку, да не понял, в чем дело.
- Извините, приятели, - сказал он. - Я, чую, здорово треплюсь и ерунду порю, какой я дома на все руки и прочее. Но на меня вдруг нашло. Вы меня, конечно, простите.
- Молитву читать будете? - спросил Донован.
- Нет, приятель, - сказал он. - По-моему, это не поможет. Я готов, а вам, ребята, желательно покончить с этим.
- Вы понимаете, что мы только исполняем свой долг? - сказал Донован,
Гыкер стоял, задрав голову, как слепой, так что фонарь светил ему на подбородок и кончик носа, а больше ничего не было видно.
- Лично я никогда не знал, что такое долг, - сказал он. - Я думаю, вы парни не злые, если вы это подразумеваете. Претензий не имею.
Рыцарь, будто больше не мог слушать, замахнулся кулаком на Донована, и тот в единый момент вздернул ствол и выстрелил. Здоровый мужик рухнул, как мешок с мукой, и на этот раз второго выстрела не потребовалось.
Я не очень помню, как их хоронили, но это было хуже всего, потому что пришлось тащить их в могилу. Просто с ума можно было сойти: тьма, свет фонаря прыгает, птицы какие-то кричат и ухают - стрельба их спугнула.
Рыцарь пошарил в карманах у Хрипкинса, чтобы найти письмо от матери, и потом сложил ему руки крестом на груди. И Гыкеру сложил. Потом мы засыпали могилу и отдельно от Финн и Донована понесли инструмент в сарай. По пути мы друг дружке слова не сказали. А на кухне все та же темень и холод, и старуха сидит у очага и четки перебирает. Мы прошли мимо лее в комнату, и Рыцарь чиркнул спичкой лампу зажечь. Старуха тихо поднялась и стала в дверях, вся сварливость с нее будто слетела.
- Вы что с ними сделали? - шепотом говорит.
Рыцарь дернулся, так что сличка у него в руке погасла.
- Чего? - не оборачиваясь, спрашивает.
- Я слышала, - говорит.
- Чего вы слышали? - он спрашивает.
- Слышала. Вы думаете, не слышно было, как вы лопатами в пристроечке гремели?
Рыцарь чиркнул еще спичку, на этот раз зажглась дампа.
- И вы вот это с ними сделали? - она опять спрашивает.
И, клянусь, тут же в дверях бух на колени и давай молиться. Рыцарь поглядел-поглядел на нее, стал на колени у печки и тоже начал молиться. Оставил я их, выскочил из дома мимо старухи. Стал снаружи, вижу - звезды горят, слышу - птицы кричат за болотом, но всё реже. И такое во мне сделалось, что описать невозможно.
Рыцарь говорил, что видел все будто в десять раз увеличенное, будто весь мир - только тот краешек болота, и два англичанина там стынут, а мне представлялось, будто тот краешек и англичане где-то за миллион миль от меня, и даже Рыцарь, и бормотанье старухино, и птицы и звездищи эти, - всё далеко-далеко, а я вовсе один, такой маленький, такой потерянный! Словно метель, а я заблудшее дитя. Чего только со мной потом не происходило, но такого чувства у меня никогда больше не было.