Олёша поперёк слова не молвил, живо справился. Якоря выкатали, паруса открыли… Праматерь морская — попутная поветерь[20] — была до Кирика милостива. День да ночь — и Звериный остров в глазах. Круг острова лёд. На льдинах тюленьи полёжки. Соступились мужи-двиняне со зверем, учали бить.
Богато зверя упромыслили. Освежевали, стали сальное шкурьё в гору волочить. На море уже стемнело, и снег пошёл. А Олёша далеко от берега забежал. Со льдины на льдину прядает, знай копьё звенит, головы зверины долу клонятся. Задор овладел.
Старый кормщик и обеспокоился:
— Олёша далеко ушёл. Море на часу вздохнёт, вечерняя вода тороса от берега понесёт…
Побежал по Олёшу Кирик. Бежит по Олёшу, ладит его окликать, да и вздумал в своей-то голове: «Олёшу море возьмёт, девка Моряшка моя будет». И снова крикнуть хочет, и опять молчит: окаменила сердце женская любовь. И тут ветер с горы ударил. Льдина зашевелилась, заворотилась, уладилась шествовать в море, час её пробил.
И слышит Кирик вопль Олёшин:
— Кирик, погибаю! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!..
Дрогнул Кирик, прибежал в стан:
— Мужики-двиняне, Олёша в относ попал!
Выбежали мужики. Просторно на море. Только взводень[21] рыдает… Унесла Олёшу вечерняя вода.
Того же лета женился Кирик. Моряшка в бабах — как лодья соловецкая под парусом: расписана, разрисована. А у мужа радость потерялась: Олёшу зажалел.
Заказал Кирик бабам править по брате плачную причеть,[22] а всё места не может прибрать.[23]
В тёмную осеннюю ночь вышел Кирик на гору, на глядень[24] морской, пал на песок, простонал:
— Ах, Олёша, Олёшенька!..
И тотчас ему с моря голос Олёшин донесло:
— Кирик! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!
В тоске лютой, неутолимой прянул Кирик с вершины вниз на острые камни, сам горько взвопил:
— Мать-земля, меня упокой!
И будто кто его на ноги поставил. А земля провещилась:[25]
— Живи, сыне! Взыщи брата: вы клятву творили, кровь точили, меня, Сыру землю, зарудили![26]
По исходе зимы, вместе с птицами, облетела поморье весть, что варяги-разбойники идут кораблём на Двину, а тулятся[27] за льдиной, ожидают ухода поморов на промысел. Таков у них был собацкий обычай: нападать на деревню, когда дома одни жёны и дети.
И по этим вестям двиняне медлили с промыслом. Идёт разливная весна, а лодейки пустуют. Тогда отобралась дружина удалой молодёжи:
— Не станем сидеть, как гнус в подполье! Варяги придут или нет, а время терять непригоже!
Старики рассудили:
— Нам наших сынов, ушкуйных голов[28] не уговорить и не постановить. Пущай разгуляются. А мы, бородатые, здесь ополчимся навстречу незваным гостям.
Тогда невесты и матери припадают к Кирику с воплем:
— Господине, ты поведи молодых на звериные ловы! Тебе за обычай.
Кирик тому делу рад: сидячи на берегу, изнемог в тосках по Олёше. Жена на него зубами скрипит:
— Чужих ребят печалуешь, а о своём доме нету печали!
Мужская сряда недолгая. На рассвете кричала гагара, плакали жёнки. Дружина взошла на корабль. У каждого лук со стрелами, копьё и оскорд — булатный топор. Кирик благословил путь. Отворили парусы, и пособная поветерь — праматерь морская — скорополучно направила путь.
Не доведя до Звериного острова, прабаба-поветерь заспорила с внуками — встречными ветерками. Зашумела волна. А молодая дружина доверчиво спит. Кирик сам у руля. И была назавтра Олёше година.
Студёное море на волнах стоит, по крутому взводню корабль летит. И Кирик запел:
В том часе покрыла волну чёрная тень варяжской лодки. И варяги кричат из тумана: [3]
— Куры фра? Куры фра?[30]
Кирик струбил в корабельный рог грозно и жалобно. Дружина прянула на ноги. И тянут лук крепко, и стреляют метко. Поют стрелы, гремят долгомерные[31] копья. Кирик забыл тоску и отдал сердце в руки веселью. Зовёт, величает дружину:
— Мужи-двиняне, не пустим варягов на Русь! Побьёмся! Потешим сердца!
Корабли сошлись борт о борт, и двиняне, как взводень морской, опрокинулись в варяжское судно. Песню радости поёт Кириково сердце. Блестит булатный оскорд. Как добрый косец траву, косит Кирик вражеские головы…
Но при последнем издыхании варяжский воевода пустил Кирику в сердце стрелу…
24
Гл